Сатанинский рейс
Шрифт:
— Навроде никаких, только, разве что… — охранник наклонился и понизил голос. — Гошка мудрит, к кому-то из судовых лазит да Лизку Потапову к матросам пускал, она в новом полушубке. Заработала! — поднял он палец.
— Та-ак, молодец. К матросам, говоришь, пускал? За бдительность хвалю, этого я так не оставлю. А фитиля слышал?
— Так точно, товарищ начальник этапа! — пристукнул сапогами автоматчик. — Да вы не обращайте внимания: собака лает — не кусает.
— Лишнее лает, — сказал Майский. — И вообще — опасен. Передай по смене, чтоб смотрели особо.
— Штоб не сбежал? — гыгыкнул охранник. — Понятно, товарищ начальник, у нас глаз — алмаз!
Единым махом очистив
— Девушка, разрешите выдавать?
— Позволяю, Константин Макарыч! — отвечала весело Верочка, помешивая в котле затируху. Жуков зычно командовал толпившимся у порога разносчикам.
— Первый твиндек, налетай! — и большим черпаком быстро опорожнял бак, тут же заливал новую порцию воды и приходил на помощь начальнице. Верочка, и в обычных-то рейсах загруженная работой, теперь, словно автомат, месила тесто, раскатывала и рубила все новые тысячи галушек, не проявляя при этом каких-либо признаков усталости, причем успевала переброситься шуткой с повеселевшим при ней могучим помощником.
Поистине добрая невеста прикатила в Приморье из сибирских краев, повезет тому, кто вовремя подойдет к ней, как говорится, с серьезными намерениями. Но может, ох, может и так случиться, что подрастратит горячая сибирячка по доброте и легкости характера свои великие женские силы, не заведет семью, не обретет семьи и дома на берегу. И хорошо еще, если будет у нее где-то воспитываться нечаянно нажитый сынок. А то и вовсе одинокой сойдет она в свой прощальный час с парохода.
Освободившись от раздачи, присоединялся к Верочке и Жуков. Вместе они быстро заготавливали новую гору галушек, высыпали ее в подоспевший кипяток, и все начиналось сначала. У порога не уменьшалась толпа погромыхивающих пустыми кастрюлями разносчиков из второго, потом третьего и четвертого твиндеков. Пока шла наверху раздача, внизу, в закупоренных стальных отсеках, в грязи и духоте шла дележка принесенной пищи. Обжигаясь, торопились насытиться те, кто мог подойти раз и другой за добавкой. Потом разносили тем, кто не вставал: «Ешьте, братцы, моряки выручили, всем хватит!» Пищу готовили с утра и до вечера, и непрерывным было хождение по верхней палубе. И не только из-за еды. Ввиду отсутствия смытых штормом туалетов, заключенных более не выводили на оправку. Парашники то и дело выносили на палубу заполненные емкости и опорожняли их за борт. Стаи чаек, пристроившиеся за кормой судна в ожидании помоев с камбуза, возмущенно шарахались от расплывающегося за бортом грязного пятна.
Николай Аминов, выйдя перед обедом на ботдек, помахал работавшей внизу Лизе.
— Привет работникам пищеблока!
Она выпрямилась, заправляя выбившиеся из-под платка белокурые пряди.
— Привет морякам! — произнесла она это каким-то погасшим и недобрым голосом и тут же отвернулась, помешивая деревянной скалкой в котле. «Что-то случилось», — понял он. Гошка прохаживался взад-вперед по кормовой палубе, и на мрачном, против обыкновения, лице его было написано отвращение ко всему окружающему. А причина подавленного настроения и у охранника, и у заключенной имела один источник: рано утром сначала с Гошкой, а после с Лизой разговаривал начальник этапа и предупредил их, что, если слухи об их поведении подтвердятся, он даже представить себе не может всей тяжести последствий. Гошка и Лиза вполне четко представляли эти последствия, и радоваться штилю на море, чайкам в небе и вообще жизни у них не было никаких оснований. Лиза же была еще в полном отчаянии от беспокойства за Николая. Майский ее так прямо и предупредил:
— И хахалю твоему тоже срок обломится. Статью подберем, чтоб другим неповадно было. Ишь ты, любви ему дешевой захотелось…
«Хоть бы еще разок обернулась», — подумал Николай, не имеющий никакого представления о том, что происходит в душе Лизы. Он не отрывал взгляда от девушки. Новый черный полушубок она подпоясала тесьмой, рукава завернула и выглядела совсем как вольная. «Ничего, родная, в этом полушубке ты перезимуешь на проклятой Колыме, а весной будет амнистия и все образуется, — думал он. — Только оглянись, обернись, красивая, умная, любимая», — заклинал он ее. И чудо свершилось: она будто услышала его заклинания, обернулась, поглядела на него долгим тоскливо-печальным взглядом, а потом вдруг грустно улыбнулась и подняла соединенные вместе большой и указательный пальцы. Он понял: «Час ноль». Сулил этот знак не встречу, не счастье, а беду, и Николай обомлел, пораженный тяжелым предчувствием.
В двух десятках метров от кухни из тамбучины показались парашники. Все те же седобородый заключенный в пенсне и его опухший товарищ волокли по железу к борту пятиведерную загаженную емкость. Она ткнулась о клепаный стык, и из нее плеснуло на палубу. Старики испуганно остановились. Гошка прикрикнул:
— Чего стали, интэ-лли-хэнция, вываливай, после вылижете!
Вышел на палубу Роберт Иванович Майский, бледный от все еще донимавшей его морской болезни. Бесстрастно наблюдал он, как старики с усилием перевернули посудину за борт. Потом седобородый взял метлу и кое-как поширкал по палубе, оставив сырые полосы на крашенном суриком железе. Убрав метлу на место, старик обратился к глядевшему на него начальнику этапа.
— Гражданин начальник, разрешите обратиться с жалобой? — Лицо его было туго обтянуто сухой кожей, глаза под стеклами пенсне провалились, сухие черные губы не закрывали выступавших зубов с обнажившимися корнями. Голос старика еле шелестел, Майскому пришлось шагнуть ближе, чтобы расслышать его.
— Разрешаю, — сказал он и обернулся к подошедшему Касумову. — Вы тоже берите на заметку, чтобы мне не повторять.
— Гражданин начальник, там внизу совершенно нечем дышать… Понимаете, не все пользуются этим приспособлением, — старик показал на парашу. — Ходят прямо на палубу или на соль. И там уже не все живы, их надо хоронить.
— Врач был у вас утром, ничего не сказал. В чем дело? — спросил Майский Касумова.
— Я докладывал, гражданин начальник, вы сказали, учтете.
— Да, помню. Ну, мы учли, насколько здесь в море, возможно. Прибавили норму, утром был выдан сладкий, без меры, чай, сейчас, как видите, раздают галушки, спасибо морякам, но больше, Иосиф Григорьевич, — видите, я помню ваше имя, — больше я ничего не могу для вас сделать.
— Гражданин начальник, там задыхаются в полном смысле, — сказал старик. — Нельзя ли открыть люки?
— Капитан уже говорил мне об этом, я считаю, это нецелесообразным, — отрезал Майский. — Преступники должны быть заперты. Это закон.
— Но мы же умрем, как вы не поймете?! — воскликнул старик, протянув к Майскому иссохшую ладонь, словно просил подаяния.
— Все мы рано или поздно умрем. Каждому — свое, как говорили ваши недавние друзья, Иосиф Григорьевич.
— Я никогда не был фашистом! — крикнул старик. — Слышите, гражданин начальник?! Я только врач! Был в плену, работал в госпитале у них, но я только врач! — Он еще шумел, доказывал, но Роберт Иванович уже отвернулся и направился к ботдеку, на ходу заговорив о чем-то с Касумовым.