Сатиры в прозе
Шрифт:
Но если так скверно жить современному человеку вообще, то можно себе вообразить, сколь пакостно должно быть существование губернатора!
По мнению моему, этот почтенный бюрократ положительно должен целый день «караул» кричать!
«Расхитят! растащат! по кусочкам разнесут!» — должен он ежемгновенно твердить себе, чтоб не ослабнуть духом. Каково тут жить? Каково недреманным-то оком всю жизнь глядеть? Ну, а чем он, например, виноват, если и в самом деле растащат? Разве он не человек? Разве не хочется ему и
— А чего вы смотрели, покуда у вас злонамеренные мысли распространялись? — спросят его, быть может, строгие ценители и судьи.
— А я, — скажет, — в это время у Матрены Ивановны пирог с грибами ел, ибо я тоже обязан и о соединении общества подумать.
— Правда. Ну, а где вы были в то время, как у вас в Оковском уезде некоторый продерзостный нахал на полной сходке утверждал, что словесное производство лучше бессловесного?
— А я в это время у себя в кабинете на приговорах уголовной палаты «согласен», «согласен», «согласен» писал!
— Правда.
Такого рода разговор можно продолжать хоть до завтра, и все-таки в результате ничего иного не выйдет, кроме: правда, правда и правда.
Признаюсь, если бы я был губернатором, я отнюдь не затруднился бы никаким вопросом. Я бы заранее для себя такой катехизис составил, в котором начертал бы простодушные, но дышащие истиной ответы на всевозможные вопросы.
Вопрос. Это что?
Ответ. Не разорваться же мне!
Вопрос. А это что?
Ответ. А это правитель канцелярии напутал!
Вопрос. Ну, а это что?
Ответ. Гм… это? Помнится, что я посылал туда своего чиновника, а он ничего не сделал! и т. д. и т. д.
Дела пошли бы у меня как по маслу, начальство было бы довольно, я был бы прав, а обыватели славословили бы имя мое.
Размыслив все это, я почувствовал себя облегченным; идея об ответственности уже не лежала тяжелым камнем на сердце; призрак слабонатянутой административной вожжи не тревожил воображения. Очевидно, весна подействовала благотворно; я даже не прочь был отведать грибков.
— Однако вы несправедливы, пустынник, к начальнику-то к нашему! — молвил я, покоряясь новому порядку идей.
— В чем же, сударь?
— А относительно гражданского-то начальства… Ведь его превосходительство даже побледнел от заботы…
— А коли побледнел, так и с богом!
— Намеднись я был у него по делам… Только, знаете, слово за слово, он мне и открылся: «Поверите ли, говорит, Николай Иваныч, вот третий вицмундир приходится бросить с тех пор, как эти слухи пошли!» А уж дальше что будет, так это одному богу известно!
— Что ж, потом, что ли, оно из него выходит?
— Смейтесь там или не смейтесь, а что человек скорбит — это верно!
— Гм… да… чай, расход на одёжу большой!
Мне стало обидно и больно.
— Пустынник! — сказал я серьезно, — поймите, что это дело совсем не шуточное! Ведь мы все, сколько нас ни есть, должны будем, так сказать, сократиться… исчезнуть…
— Скорблю! — вздохнул пустынник.
— Вместо того чтоб смеяться друг над другом, нам надлежало бы соединиться!
— О сем мечтаю и всечасно сего желаю!
— Вот у Ивана Николаевича восемь дочерей-невест; ведь ему и с дочерьми исчезнуть придется!
— Яко исчезает дым, да исче-е-езнут! — затянул пустынник.
— Намеднись я у Семена Петровича был; он тоже говорит: что я с этой устностью буду делать?
— Куда прочие, туда и он!
— Да ведь люди-то какие!
— Люди отменные!
— И всех вот словно холерой посекло! Ведь мухе зла не сделали! Иван-то Николаич курицы в супе не съест без того, чтоб не сказать: «Вот, курочка! Кабы не плотоядность человеческая, клевала бы ты да клевала теперь по зернышку!»
— Что и говорить!
— А вы еще обвиняете!
— Постой! Я в чем обвиняю? Я в том, сударь, и обвиняю, что много в вас добродетели этой развелось… да! Возьмем хоть губернатора: сажает, это, всякого, руку подает—пристойно ли? Нет, вот я с предместником его хлеб-соль важивал, так тот и слово-то молвит, бывало, так словно укусит, того гляди! Вид-от один дикий что предвещал!
— Однако как же руки не подать? согласитесь!
— Да так: не подавай, да и шабаш! Иной еще такой озорник выищется: ты ему руку подашь, а он на нее плюнет!
Признаюсь, это предположение совсем сшибло меня с ног своей непредвиденностью. Во все время моей административной карьеры ничего подобного не приходило мне на мысль — и вдруг!
«А ну, если и в самом деле плюнет?» — подумал я.
Вся кровь во мне закипела; я явственно слышал, как внутри меня разом поднялись тысячи голосов, которые кричали: в острог! в острог его!
— Так-то вот, сударь! Дело-то оно с маленького начинается: там посадишь, там погладишь, ан он уж и думает, что и завсегда его сажать да гладить следует… Черти!
— Да ведь велено! — сказал я голосом, полным отчаяния, — кому бы охота, кабы не велено!
— А коли велено, так, стало быть, и шабаш!
Мы умолкли; часы заунывно простонали двенадцать. Странное дело! я еще не завтракал, а между тем был так сыт, как будто целого осетра одолел.
— Сколько добродетельных людей чрез это самое погибнуть должны! — промолвил пустынник.
«Может быть, и я!» — подумал я.
«Может быть, и я!» — подумал пустынник.
В это время, неся поднос и гремя тарелками, влетел в комнату прислужник в длинном кафтанчике на манер ополченского. На подносе красовались вещи знакомые, но вечно милые: янтарный балык, свежая икра, духовая осетрина, копченые стерляди и проч.