Сатори в Париже. Тристесса (сборник)
Шрифт:
В общем, Юлисс затем стеснительно поворачивается ко мне и просто кратко смотрит мне в глаза, а потом от меня, ибо знает, что никакая беседа невозможна, когда у всякого Господа и его благословенного кошака в придачу имеется мнение обо всем на свете.
Но он смотрит и говорит «Подойдите посмотрите мою генеалогию» что я и делаю, послушно, в смысле, я уже все равно больше ни черта не вижу, но вожу пальцем по сотне старых имен, и впрямь ветвящихся во все стороны, сплошь имена финистерские, а также с C^otes du Nord и морбианские.
Ну вот задумайтесь на миг об этих трех именах:-
(1) Биан
(2) Маан
(3)
Ан? (ибо «Мор» на бретонском кельтском означает всего-навсего «Море».)
Я слепо ищу это старое бретонское имя Даулас, коего «Дулуоз» было вариацией, изобретенной мною просто смеху ради в моей писательской юности (брать его своим именем у себя в романах).
«Где записи о вашей семье?» рявкает Юлисс.
«В „Rivistica Heraldica“!» ору я, когда надо было сказать «Rivista Araldica», что суть итальянские слова, означающие: «Геральдический Обзор».
Он это записывает.
Снова входит его дочь и говорит, что читала какие-то мои книжки, переведенные и опубликованные в Париже тем издателем, который вышел на обед, и Юлисс удивлен. Фактически, его дочь хочет у меня автограф. Фактически, я очень Джерри Льюис собственной персоной на Небесах в Бретани в Израиле, улетает вместе с Малахией.
33
Все шутки в стороны, м. Лебри был и остается, ого-го, асом – Я даже настолько далеко зашел, что поухаживал за собой, себе по собственному приглашению (но с вежливым (?) э?) третьим коньяком, что, как я тогда подумал, повергло в ужас romancier de police, но он в мою сторону даже не взглянул ни разу, словно бы изучал отпечатки моих ногтей на полу – (или ворс) —
Суть же дела в том (снова это клише, но нам нужны дорожные вехи), что я и м. Лебри до посинения болтали о Прусте, де Монтерлане, Шатобриане (тут я сказал Лебри, что у него такой же нос), Саскачеване, Моцарте, а потом заговорили о тщете сюрреализма, прелести прелести, Моцартовой флейте, даже Вивальдиевой, ей-богу я даже упомянул Себастьяна дель Пьомбо и как он еще безжизненней Раффаэло, а он парировал мне удовольствиями от доброго ватного одеяла (в коем месте я паранояльно ему напомнил о параклете), и он продолжал разглагольствовать о славе Арморики (древнее имя Бретани, ar, «на», mor, «море»), и тогда я ему сказал с тире мысли: – или дефисом: – «C’est triste de trouver que vous ^etes malade, Monsieur Lebris» (произносится Лебрисс), «Грустно обнаружить, что вы больны, месье Лебри, но радостно видеть, что вас окружают ваши любимые, поистине, в чьем обществе я бы всегда желал находиться».
Все это на вычурном французском, и он ответил «Хорошо сказано, к тому ж красноречиво и элегантно, в той манере, кою нынче не всегда понимают» (и тут мы как бы подмигнули друг другу, поскольку оба поняли, что сейчас пустимся беседовать, как два напыщенных мэра или архиепископа, просто смеху для и испытать мой великосветский французский), «и мне совершенно не стыдно сказать, перед моей семьей и друзьями, что вы ровня тому идолу, кой сообщил вам вдохновенье» (que vous ^etes l’е'gale de l’idole qui vous `a donnez votre inspiration), «если подобная мысль вас утешит, вас, кто, несомненно, не нуждается в утешенье от тех, кто вам служит».
Подхватив: «Но, certes, месье, ваши слова, словно укрытые цветами шипы Генриха Пятого Английского, обращенные к бедной маленькой французской принцессе, и прямо перед его, Ох вот я, ее дуэньей, не дабы поранить, но, как выражаются греки, губка с уксусом во рту есть не жестокость, а (опять же, как мы это знаем на старом Средиземном море) мера, убивающая жажду».
«Ну разумеется, если выражать таким образом, я не стану больше приводить никаких слов, но, в немощи своей понять пределы моей вульгарности, но, то есть, поддержанный вашей верой в мои недостойные старанья, достоинство нашего обмена словами понимается, надо думать, херувимами, однако этого недостаточно, настолько достоинство отталкивающее слово, и теперь, прежде чем – но нет, я не потерял нить своих помыслов, месье Керуак, он, в превосходстве своем, и превосходство это, заставляющее меня позабыть обо всем, о семье, о доме, о сословии, в любом случае: – губка с уксусом убивает жажду?»
«Так греки говорят. И, если мне будет позволено продолжить изъяснять все мне известное, уши ваши утратят тот отиозный вид, кой сейчас на себе несут – У вас, не перебивайте меня, слушайте —»
«Отиозный! Словцо для старшего инспектора Шарло, дорогой Анри!»
Писателя французских детективов не интересует мой отиозный, да и одиозный мой тоже, но стараюсь сообщить вам стильную репродукцию того, как мы разговаривали и что вообще происходило.
Очень не хотелось мне покидать этот милый одр.
А другое тут, залейся бренди, будто я не мог выйти и купить себе сам.
Когда я сообщил ему девиз моей праотеческой семьи, «Aimer, Travailler et Souffrir» (Любовь, Труд и Страданье), он сказал: «Мне нравится про Любовь, что ж до Труда, у меня от него грыжа, а Страданье во мне вы сейчас сами видите».
Прощай, Кузен!
PS (И щит был: «Синий с золотыми полосами, сопровождаемыми тремя серебряными гвоздями».)
В сумме: В «Armorial General de J. B. Riestap, Supplement par V. H. Rolland: LEBRIS DE KEROUAC–Canada, originaire de Bretagne. D’azur au chevron d’or accompagne de 3 clous d’argent. D: – AIMER, TRAVAILLER ET SOUFFRIR. RIVISTA ARALDICA, IV, 240».
И старый Лебри де Лудеак, он уж точно увидит Лебри де Керуака снова, если только кто-то из нас, или мы оба, не умрем – Что, напоминаю я моим читателям, возвращается к: Зачем менять себе имя, если только чего-то не стыдишься.
34
Но я так заворожился старым де Лудеаком, и ни единого такси снаружи на Rue de Siam, что пришлось спешить с этим семидесятифунтовым чемоданом в одной лапе, перебрасывая его из лапы в лапу, и я опоздал на свой поезд в Париж на, считайте, три минуты.
И пришлось ждать восемь часов до одиннадцати в кафе вокруг вокзала – Я говорил стрелочникам с сортировки: «Хотите сказать, я опоздал на этот парижский поезд на три минуты? Вы, бретонцы, чего это хотите, оставить меня тут?» Сходил к блокам тупика и прижался к смазанному цилиндру поглядеть, не даст ли, и дал, поэтому теперь я хоть письмо написать смог (вот будет день) обратно тормозным кондукторам Южной Тихоокеанской железной дороги, теперь начальникам поездов и отставникам, что во Франции сцепляются иначе, что, видать, звучит, как неприличная открытка, но это же правда, но, лязгфигачь его, я десять фунтов сбросил, пока мчался из ресторана Юлисса Лебри на вокзал (одну милю) с этим баулом, ладно же, нахрен, сдам баул в багажное и стану пить восемь часов —