«Сатурн» почти не виден
Шрифт:
— Здорово у вас рука набита… — тихо сказал Рудин.
— А я удивился вашему предложению, потому что про такой знак давно, очень давно думал. Делал документы и мечтал вот о таком обусловленном с нашими знаке. Я еще тогда этот знак и разработал.
Рудин взял лист с росписями, аккуратно его сложил и спрятал в потайной карманчик в рукаве пиджака.
— Что мы можем сделать еще?
— Я могу передавать вам номера всех проходящих через меня паспортов.
— Хорошо. Но нам нужно предусмотреть и такую ситуацию, когда мы вдруг совсем лишимся возможности общаться. Так что более надежным делом остается знак в подписи. Признаться, я уже начал тревожиться, что мы с вами так ничего и не сумеем сделать по вашей группе. Но теперь начало положено. Спасибо. И все же главное для
— Я думаю сейчас только об одном, — угрюмо сказал Щукин, — они уже затевают что-то на послевоенное время. Вдруг война кончится, а я — у разбитого корыта! Жена с сыном все время перед глазами. Как начну думать о них, власть над собой теряю…
Они уже пробыли вдвоем довольно долго, и Рудин перебил его:
— А надо бы наоборот: думая о них, становиться сильнее, умнее, смелее.
— Легко сказать… — вздохнул Щукин. — Вы подумайте, сколько у меня за спиной вины. И какой!
— Все теперь зависит от вас. Только от вас, — проговорил Рудин. — Вам пора уходить…
Глава 56
Пришло время решающего наступления советских войск на Центральном фронте. В эти дни Зомбах и Мюллер провели подряд несколько совещаний сотрудников «Сатурна». Рудин присутствовал на одном из совещаний, которым руководил Мюллер.
— Нам следует быть готовыми к русскому нажиму на нашем фронте. Он не может не произойти. Им попросту негде больше наступать — так начал это совещание Мюллер.
Рудин чуть не рассмеялся…
В этом, сорок четвертом году ведомство Геббельса явно не успевало переваривать события войны. Шутка сказать: в январе — поражение под Ленинградом и Новгородом, в феврале — Корсунь-Шевченковский «котел», в апреле-мае — потеря Севастополя, Крыма, Одессы! И все это надо было объяснить и тем немцам в шинелях, которые находились в пыльном хаосе отступлений, и тем, которые сидели в смертных «котлах» или на еще спокойном пока французском побережье, а также и тем, которые оставались в Германии и жили в непроходящем страхе перед англо-американскими бомбежками и тоже каждый день хоронили погибших. К этому времени многие немцы — и военные, и штатские — уже начинали понимать, что война неотвратимо надвигается на территорию самой Германии. Это было настолько неизбежным, что они для своего успокоения готовы были поверить в чудо. Почуяв это, Геббельс клятвенно обещал немцам чудо. Министр пропаганды изворачивался, как мог. Гитлеровская пропаганда, которая еще полгода назад все неудачи на советском фронте таинственно немногословно именовала «осуществлением далеко идущих замыслов верховного командования рейха», теперь к этой терминологии не прибегала. В сводках и комментариях уже появились такие признания, как «превосходящие силы противника», или «давно известная натренированность русских вести военные действия в условиях зимы», или «коварное использование противником типично русской весенней распутицы и своего традиционного бездорожья». Только безнадежные тупицы не могли понять, что стояло за этими объяснениями. Но Геббельс как раз и делал ставку на ограниченность немецкого обывателя. Именно в это время он в записке на имя Гитлера по поводу пропагандистских задач окружных комитетов партии писал, что «нормальный немец от представителей нашей партии ждет не беспредметной философии, а солдатского приказа — взять в руки нервы и безоговорочно верить пропаганде, несущей ваши мысли и надежды…». Однако Геббельс явно переоценивал результаты своей неутомимой деятельности по оболваниванию немецкого народа: души немцев все сильнее и беспощаднее терзала тревога. Даже ссылки на спасительный гений фюрера уже никого не успокаивали. Больше поднимало дух обещание чуда, которое называлось «Секретное оружие».
В тот день, когда берлинское радио передало наконец более чем краткое сообщение о «блестяще организованном» отходе немецких войск «от потерявшего свое значение Ленинграда», немцы у своих радиоприемников прослушали речь Геринга. Он начал ее словами благодарности ко всем, как он выразился, неисчислимым его друзьям, которые прислали ему поздравления по случаю дня его
— Я вместе со всеми вами, — продолжал он, — получил от фюрера драгоценный подарок. Это секретное оружие, придуманное нашими учеными, разработанное нашими инженерами и воплощенное в грозные формы нашими неутомимыми рабочими.
С тех дней чудо вошло в арсенал лжи гитлеровской пропаганды. Немецкие войска поспешно оставляют благословенный Крым. Об этом — в одной скромной фразе сводки. И тут же многословно и с пафосом — о чуде, о секретном оружии. Десятки тысяч немецких солдат варятся в смертном Корсунь-Шевченковском «котле» — ничего, фюрер уже знает грозный для врага час, когда он прикажет пустить в ход свое таинственное оружие. Что это за оружие, немцу знать не надо. Час этого оружия еще не настал…
Мюллер не ждал этого чуда. Он ждал советского наступления на своем фронте, рассуждая с потрясающей простотой и логичностью: «Русским просто негде больше наступать: всюду, где можно, они это уже сделали. Теперь очередь за нами. А раз так, надо быть к этому готовыми».
Зачитанный на очередном совещании приказ Зомбаха не содержал ничего конкретного или практического. Это был набор выспренних фраз о необходимости быть, как никогда, организованными, об особой ответственности абвера перед Германией и ее фюрером, о непоколебимой уверенности в победе и о готовности во имя этой победы пожертвовать всем. И только в самом конце приказа были две-три строки, содержавшие нечто практическое и очень важное для Рудина: в приказе было объявлено, что ответственным за осуществление всех эвакуационных операций по «Сатурну», связанных с возможными осложнениями на фронте, назначается Мюллер.
Когда Мюллер уже хотел закрыть совещание, со своего места тяжело поднялся Зомбах.
— При создании «Сатурна», — сказал он, оглядывая комнату холодными своими глазами, — ему была предопределена оперативная подвижность. Мы неразрывны с группой войск «Центр». В силу объективных обстоятельств длительное время мы неподвижно находились в этом городе. И кое-кто мог уже забыть, что наша далеко не последняя особенность — оперативная подвижность, уменье вести нормальную работу в условиях передвижения, то есть в соподчинении с теми оперативными маневрами, которые совершают войска группы «Центр». Вот об этом мы и решили всем вам напомнить…
Совещание проходило 6 июня вечером. А на другой день сатурновцы узнали о начавшемся вторжении союзников России во Францию. Нельзя сказать, что эта неприятная новость была воспринята панически или хотя бы с серьезной тревогой. Но опять это следует отнести за счет ловкости, с какой гитлеровская пропаганда успокаивала немцев. «Ничего серьезного во Франции не происходит, просто Черчилль и Рузвельт лезут во второй Дюнкерк, и чем больше они своих обреченных солдат высадят на французском побережье, тем тяжелее и скандальнее будут их полный разгром и уничтожение» — так сказал по радио 7 июня руководитель ведомства печати Шмидт.
Не прошло и двух недель, как стало ясно, что Атлантический вал — не что иное, как плод фантазии Геббельса, и что никакого второго Дюнкерка не произошло, а Германия получила второй фронт.
22 июня началось могучее, неудержимое наступление советских войск на Центральном фронте. 23 июня в «Сатурн» прилетел Хуппенкоттен. Полномочия, с которыми он примчался, были несколько странными. Все знали, что он гестаповец, делающий большую карьеру, и знали, что он — открытый недоброжелатель Канариса, а тот в свою очередь ненавидел этого выскочку. Хуппенкоттен прибыл, имея документ, подписанный Кальтенбруннером. Документ гласил, что предъявитель сего должен выяснить на месте вопросы, интересующие управление имперской безопасности. Одновременно в «Сатурн» пришла шифровка Канариса, предлагающая оказать необходимое ему содействие. Прочитав шифровку, Зомбах тревожно задумался: выходило, что пределы этой необходимости должен установить сам Хуппенкоттен? Странно…