Саврасов
Шрифт:
В сарае страшный холод. Художники спешат затопить печь. Начинает гудеть, весело потрескивая, огонь. Стоящая на дощатом столе керосиновая лампа с закопченным стеклом освещает убогое жилище с мольбертами у белого, в густом инее окна, голые стены. Один Сергей ставит на печку чайник, другой режет на газете хлеб и колбасу… Поужинав, ложатся спать, а наутро вылезают нехотя из-под одеяла и, поеживаясь, начинают одеваться.
Москва просыпается, встречая мутный рассвет. Скрипят полозья саней, появляются на улицах первые прохожие. На снегу еще лежат синеватые тени исчезающей ночи.
Наскоро перекусив, Коровин и Светославский, взяв свои папки, снова отправляются по бульварам на Мясницкую…
Светославский хорошо, с чувством пел украинские песни, аккомпанируя себе на гитаре. Он хранит ее в классе. Придет утром, сядет
Занятия еще не начались. Товарищи слушают его с удовольствием. Все здесь свои, будто одна семья. Приходят и ученики из других классов. А если явится раньше обычного сам Алексей Кондратьевич, то песня не умолкает: все знают, учитель любит послушать своего малоросса.
Занимаясь в училище, Коровин и Светославский работали над картинами. Первый написал «Зимний серый день», который многократно переделывал, стараясь тонко и правдиво показать приметы московской зимы, другой — «Днепровские пороги» и «Из окна Московского училища живописи». Талант Светославского был признан всеми. С какой экспрессией сумел он передать бешеный напор днепровских вод, прорывающихся через пороги! И как впечатляет столь незатейливый по сюжету второй холст. Казалось бы, все рядом, под боком, сколько раз на день видели ученики из окна церковь Фрола и Лавра, на углу Мясницкой, окрестные дома. А вот Светославский написал картину. Золоченые купола с высокими крестами, снег на крышах, зимний воздух. Обычный вид. Но сколько поэзии!
Иван Волков, один из самых старших по возрасту в классе, в своем пейзаже «После дождя» повторил мотив, столь удачно воплощенный Саврасовым в его работе под таким же названием, которая так понравилась Павлу Петровичу Чистякову. Волков все допытывался у учителя: как писать? «Как писать? — пожимал плечами Алексей Кондратьевич. — Надо почувствовать… да… Надо уметь видеть… Почувствовать красоту, природу…»
Далеко не все воспитанники Саврасова станут заметными художниками, оставят след в искусстве. Андрей Мельников, сын писателя П. И. Мельникова-Печерского, посвятит себя изучению истории, этнографии Поволжья я одновременно будет служить чиновником особых поручений при нижегородском губернаторе. Михаил Ордынский, Николай Комаровский, близкий друг Левитана, станут учителями рисования в гимназии. Дальнейшая судьба некоторых учеников вообще останется неизвестной — так произойдет с Несслером, Поярковым… Бесспорно одно — именно Саврасов пробудил в их сердцах безграничную любовь к природе, умение видеть и чувствовать ее красоту, неодолимое стремление к художественному постижению мира — и эту двуединую любовь к природе и искусству пронесут они через всю свою жизнь.
Константину Коровину всегда казалось, что Алексей Кондратьевич похож на доброго доктора или на крестьянина. В его памяти он остался человеком огромного роста и богатырского сложения, с широкой спиной, большими руками, с добрым и умным взглядом карих глаз. Этот портрет в общем-то не расходится с описанием дочери художника Веры Алексеевны Саврасовой. Она вспоминала об отце, что это был красивый, видный мужчина, сильный брюнет, чисто русского типа. В облике учителя Коровину виделось что-то стихийное, языческое. На закате жизни, вспоминая прошлое, свою юность, занятия в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, он напишет о Саврасове: «…лицо его, как у бога, и все, что он говорит, как от бога. До чего я любил его!» Искреннее признание. В нем нет ни капли преувеличения.
У Саврасова была славянская душа: добрая, сострадательная и отзывчивая. Доброжелательность к людям. И странная робость к застенчивость. Коровину представлялось, что учитель живет в каком-то другом мире. Никто не видел, чтобы он когда-либо сердился, ссорился, выходил из себя или спорил. Была в нем мудрость жизни, унаследованная от дедов и прадедов, простых и терпеливых русских людей, оставшихся безвестными в непроницаемой мгле столетий.
Алексей Кондратьевич был не столько учителем, сколько старшим другом, духовным наставником своих учеников. Да он и не учил в прямом смысле этого слова, а старался лишь, как вспоминал потом Левитан, «настроить» человека на пейзаж. В те годы ученики не только писали этюды на натуре, но и, отрабатывая положенные часы, рисовали пейзажи с оригиналов.
Особенную радость испытывали воспитанники Саврасова в те дни, когда он отправлялся с ними на этюды за город. Чаще всего это было весной или ранней осенью. Вольный воздух подмосковных рощ и полей кружил голову. Ученики видели по лицу Саврасова, как он счастлив, и были счастливы вместе с ним. Глядя на могучий дуб, покрытый первыми нежно-зелеными листочками, и замечая, как радуется учитель пробуждению к жизни лесного великана, они испытывали двойную радость. Саврасов любил многие места под Москвой — Останкино с дубовой рощей, где попадалось много ягод и грибов, расположенный неподалеку Панин луг; Сокольники — с сосновым лесом, с просеками, с ивами и березами, фиалками в траве, с тишиной, нарушаемой трелями соловьев, которые неслись из влажных кустов расцветшей черемухи, на берегу ручья или маленького пруда; старый Петровско-Разумовский парк с его тенистыми аллеями; Перову и Марьину рощи. И более отдаленные от города места — Кунцево, Кусково, Архангельское…
Саврасов внушал ученикам, что надо любить природу, учиться у нее, что только тогда художник сможет найти себя, выразить свое, сокровенное. Что художник должен уметь видеть красоту, понять, любить, должен учиться чувствовать, ведь без чувства нет произведения. Что если нет любви к природе, то не надо быть художником. Что необходимы прежде всего мотив, настроение. Что жизнь — тайна, прекрасная тайна, что надо прославлять жизнь, что художник — тот же поэт. Снова и снова повторял, что тот, кто влюблен в природу, будет художником. Что суть всего — это созерцание, чувство мотива природы. Что без чувства вообще нет искусства. Что в России природа поет, что в России разнообразие, весна какая, и осень, и зима, все поет…
И еще советовал Саврасов своим ученикам «идти в природу», в лес, рощу. Сколько раз произносил он эту свою фразу, обращенную к ученикам, а иной раз и к коллегам, преподавателям, о том, что в Сокольниках уже распустились фиалки. И звал туда… Сколько трогательной любви и какого-то по-детски наивного простодушия было в этих немудреных, идущих из глубины сердца словах! И кто, кроме Саврасова, мог вот так, иногда даже, казалось бы, немного некстати, произнести их? Скажет вдруг, что голуби из Москвы летят в Сокольники… Или что деревья все в тех же его любимых Сокольниках как-то сразу зазеленели. И ивы с их желтыми сережками отражаются в воде. Или что в Останкине уже высохли стволы дубов, что они уже распустились и зацвели. Или, придя в класс, в зимнее студеное утро с малиновым светом зари, сообщит, что деревья покрыты инеем, или что колодец заледенел, приняв причудливую, фантастическую форму. Или с неподдельным восторгом поведает о том, какие чудные очертания, какое изящество рисунка у елей на снегу…
Говорил Саврасов также о том, что мало сейчас людей, которые по-настоящему понимают и чувствуют искусство, что художников не ценят. Горькие слова, но сколько в них правды, как верно подмечены черты времени, когда дух торгашества, меркантилизма, трезвой расчетливости и бойкой деловитости все больше и больше ощущался в кругах преуспевающей русской буржуазии.
К пейзажному классу Саврасова были обращены взоры учащейся молодежи. Все здесь необычно: и сам руководитель, и те методы обучения, которые он применял. Художник М. Нестеров напишет в своих воспоминаниях: «Мастерская Саврасова была окружена особой таинственностью, там священнодействовали, там уже писали картины…» Но эта «таинственность» отнюдь не вызывала восторга у начальства, у консервативно настроенных преподавателей. Новые идеи Саврасова, так же как и его друга Перова, не нравились сторонникам педагогической рутины. Все новое, нестандартное вызывало у них раздражение и недовольство. Саврасову не раз указывалось на его педагогические «вольности». Но, человек мягкий и уступчивый, он проявил твердость, не отказался от своей системы. Его популярность среди учащихся, любовь и уважение, которыми он пользовался, лишь подливали масла в огонь. Администрация училища относилась к нему с возрастающей, затаенной враждебностью…