Савва Мамонтов
Шрифт:
И к этой славе вели его и абрамцевские тропинки, любовно ухоженные Саввой Мамонтовым.
12 апреля 1877 года император Александр II объявил в Кишиневе Манифест о войне с Турцией. Главнокомандующий, великий князь Михаил Николаевич, наместник Кавказский, двинул войска через границу и 18 апреля взял крепость Баязет.
Началась осада Карса, приступом захватили крепость Ардаган.
Дунайской армией командовал великий князь Николай Николаевич. В первый же день объявления войны эта армия вступила в Румынию и двинулась к Дунаю. Сложная переправа стоила тысячи жизней. Планируя легко овладеть Плевной, передовой отряд произвел штурм без серьезной разведки. Здесь турецкими войсками
Константин Петрович Победоносцев, воспитатель цесаревича Александра Александровича, писал ему: «Приезжающие из армии не находят слов выразить горечь и негодование свое на бессмысленность планов и распоряжений. Это грозит в будущем великой бедой целой России, если все останется в армии по-прежнему».
30 августа в бою под Плевной погиб брат художника Верещагина Сергей Васильевич, а другой брат, Александр, автор рассказов о войне, в том же бою был ранен.
Война влияла на жизнь неожиданной стороной. В письме к Репину Стасов писал: «Вот у Вас нынче сын Георгий, а 3 дня назад я крестил у моей Софьи нового своего внука, тоже Георгия, только под именем Юрия. Я бы советовал и Вам предпочесть русскуюформу — византийской».
Илья Ефимович совету внял, назвал сына Юрием. Это был третий ребенок в семье после дочерей Веры и Нади. В начале июня Репин был в Москве и в Нижнем Новгороде. В Москве он подыскивал квартиру для переезда. Об этой поездке есть два письма. Адриану Прахову Илья Ефимович сообщал: «Были мы у Мамонтовых и, несмотря на скверную погоду, время провели чудесно. Я склонен думать, что Абрамцево лучшая в мире дача, это просто идеал!»
Видимо, чтобы соответствовать идеалу, Савва Иванович летом построил гостевую избу, знаменитый «Яшкин дом». Маленькая Веруша с детства много якала. Новая дача Веруше очень нравилась, она считала, что этот дом папа для нее построил, для Яшки.
Другое письмо Репин написал Стасову, поделился впечатлением о Третьяковской галерее. Так и написал: «В галерее Третьякова я был с наслаждением… Положительно можно сказать, что русской школе предстоит огромная будущность! Она производит немного, но глубоко и сильно, а при таком отношении к делу нельзя бить на количественность — это дело внешних школ, работающих без устали, машинально… (Некоторая неживописность говорит только за молодость нашей школы)».
Мудрый был человек Репин, он уже в начале передвижничества увидел его главную беду — неживописность, но ему казалось, что цвет придет, как пришел на его собственную палитру, на палитру Поленова…
Через два месяца все еще из Чугуева Илья Ефимович сообщал Стасову свой московский адрес: Большой Теплый переулок (у Девичьего поля), дом купца Ягодина. И рассказал, как провел лето в деревне Мохначи. «Не знаю, долго ли я проживу в Москве, но никогда я еще не ворочался в столицу с таким полным запасом художественного добра, как теперь, из провинции, из глуши…»
В Москве Репина ждал Мамонтов.
Для семьи Мамонтовых 1877 год выдался грустным.
В Абрамцеве жили с 1 мая. Война отразилась разве что на разговорах. Когда пошли победы, вспомнили: «славянин» производное от «славы». Легко слетали с губ слова: русский дух, русская сила. Рассуждали об
Беда пришла нежданно.
30 июня умерла Вера Владимировна, мать Елизаветы Григорьевны.
Чтобы отвлечь супругу от горестной печали, Савва Иванович вместе с ней и сыном Сережей отправились на строительство Донецкой дороги.
Турецкая война обернулась таким контролером, на которого и взятка не действует. Железнодорожное дело выказало вдруг ненадежность путей, рельсов, неподготовленность обслуживающего персонала. Новую дорогу нужно было избавить от старого разгильдяйства.
После удачной поездки было приятно отчитаться перед Чижовым. Федор Васильевич прибаливал. Савва Иванович шел к нему с тревогой, нес старику нежнейшие персики и целую травяную аптеку, купленную у знахаря-хохла.
И явился некстати. Федор Васильевич стоял на коленях перед слугой, бил поклоны и просил прощенья.
— Савва! — обратил он заплаканное лицо к вошедшему Мамонтову. — Савва! Ты видишь перед собой окаянного!
Подобная сцена не была новостью. Федор Васильевич разгневался, прибил своего Феоктиста. Савва Иванович невольно окинул взглядом гостиную: чем был бит Феоктист, что на этот раз попало Федору Васильевичу под руку?
— Дланью бил, — понял Саввин взгляд Федор Васильевич. Выставил ладонь с растопыренными пальцами и, глядя на нее, расплакался, как ребенок. — Ею крестное знамя творю и ею же бесчинствую! Прости, Феоктист, прости мое барское скотство!
С Чижовым бывало, он и на Правлении мог прикрикнуть на купцов: «Ну вы, алтынники!»
Савве Ивановичу старик обрадовался, однако слушал рассеянно, хотя сам добыл для своего ученика и компаньона эту выгодную концессию. Мамонтову казалось, рассеянность Федора Васильевича вызвана происшедшей сценой с Феоктистом, но он ошибся.
— Донецкая дорога! Донецкая дорога! Что о ней говорить? Достроится, даст прибыль, всколыхнет каменноугольное дело, тут все ясно, — глаза Федора Васильевича смотрели остро, огромный лоб, будто утес Стеньки Разина, высок, крут. — Помнишь, Савва, как втравил ты меня в Костромскую дорогу? Очень я тогда перепугался, думал, прогорим! Но ты был прав. Дороги оживляют нашу дремотную землю. Пробудится и моя родная Кострома. Пойдут товары, побежит кровь по жилам… Есть вывоз, значит, производства расширятся, потребуются машины, к машинам инженеры, а иностранных не наберешься — своих придется учить… Так что, Савва, наше дело нынче первое для России по значению.
Мамонтов смотрел на Федора Васильевича с интересом, куда клонит старик, совсем почти от дел отошел.
— Ты поглядываешь? — улыбнулся Чижов. — А теперь зажмурься! Я, осторожный из осторожных, второй сапог из пары с твоим батюшкой, — хочу и почти требую, чтобы ты, наследник наш, двинул железный путь к Ледовитому океану.
— Куда?!
— Для начала в Архангельск.
— Федор Васильевич, что за фантазии! — изумился несказанно Савва Иванович. — Для какого лешего вести дорогу в болота? К дикарям в звериных шкурах?
— Болота?! Дикари?! — вскричал Федор Васильевич. — Там белые пески под ковром морошки. Там золото под каждым грибом, а грибов косой коси. Там — Север! Край непочатых сокровищ. Лес, пушной зверь, рыба, изумительная семга, море сельди, море трески. Там под спудом земным драгоценные металлы и драгоценные камни. Я не знаю, что еще сыщут горные инженеры, но открытия эти не только удивят мир. Они преобразят лик не Севера, Савва, самой России.
— Пусть так, хотя все это, Федор Васильевич, — слова. Кто станет добывать эти богатства, кто повезет их по нашей дороге? В этом краю сколько мужиков, столько медведей. И один Архангельск на тысячу верст.