Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
За балаганами было широкое пространство, огороженное канатами. Там совершалось великое московское таинство, называемое праздничным катаньем. Разумеется, на чужих лошадях Савва не катался, но почему бы не поглазеть? Уморительное зрелище! Медленным шагом тащатся вокруг Девичьего Поля, брызгая грязным снегом на седоков и зрителей, самые шикарные и нарядные сани, наполненные самыми шикарными московскими господами. Лошади под синими сетками. Морды рысаков в этой карусели упираются в затылки передних седоков, а сами седоки, хоть с передних, хоть с задних саней, невозмутимо созерцают широкие спины кучеров, заслоняющих от них Вселенную. Обряд меланхолического кружения в замкнутом кольце, в центре которого торчит конный жандарм, — то-то скульптура! Лица глупые, в глазах скука.
И вдруг на этом грязном, истоптанном снегу летнее, рыжекудрое солнце просияло!
Савва протер глаза: не может быть! Агнесса: ее-то сюда зачем занесло?
Зимняя шапочка скинута, волосы пушатся на ветру, и он тут-то и заметил: все глазеют не на лошадей, а на нее. Надо было прекращать это зрелище.
Не обращая внимания на свирепый взгляд человекоподобной полицейской статуи, он подскочил к саням и на бегу подхватил Агнессу на руки.
— Ах! — мило вскрикнула она.
— Ахти его! — зароптала толпа, лишенная такого зрелища.
Казалось, разорвут от зависти. Но купеческий вид похитителя и его дорогущей распахнутой шубы разодрали человеческий круг надвое. Он уносил добычу, назло зевакам целуя на ходу. Агнесса не отбивалась, только и спрашивала:
— Савва. Савва. Что ты делаешь?
— Целую, — вполне резонно отвечал он, все-таки ускоряя шаг.
Тут много всякого народу шаталось. Несмотря на его самоуверенность, могли и взашей дать. Опустил он добычу на свои ножки-сапожки лишь за кругом Девичьего Поля. Как раз и лихач подлетел.
— Куда изволите, господа веселые?
— А куда ни шло! — Савва усадил Агнессу справа и сам с левой ноги вспрыгнул: — К тебе?
— Не торопись, Саввушка, — улыбнулась. — Пока что в Дворянское собрание. Забыл?
Не забыл он, а просто всерьез не воспринимал все эти благотворительные затеи. Да и нечто вроде ревности шевельнулось. Там ведь главным будет Пашка Хохлов — последний из воздыхателей, с которым приходилось считаться. Агнесса его не отвергала, но Пашка, отдавая сердце, руку-то не предлагал. Но что поделаешь — каприз!
Лихач на полном развороте чуть не вышиб дубовые двери Благородного собрания. Знал, как выжимать деньгу из купчиков.
— Лихо! — похвалил Савва, с лихвой и расплачиваясь.
— Тише не ездим, — с достоинством ответил кучер, с которого хоть былинного богатыря пиши. — Будь здрав, Савва Тимофеевич.
Савва уже не помнил, сколько раз и куда он с ним ездил, но его-то помнили. Морозовых Москва уважала.
Он присвистнул, и кучер под свист очередного купчину усадил — только снег от дверей Дворянского собрания взвихрился!
Беломраморный зал и по дневному еще времени был залит огнями. Тоже, как и у всех, для шику. На красной эстраде стоял Пашка Хохлов. Но прежде чем отыскать свободное место, пришлось сквозь бешеный восторг Амфи пробиться. Он наскочил еще в дверях почище лихача, хватая руки Агнессы и целуя их с нескрываемой пылкостью. Своим восторгом он даже Пашку Хохлова забил. Он тоже свою арию пел:
— Я уже отчитался. Я читал Апухтина. Меня три раза вызывали! Особенно за эти головокружительные строчки:
Ночи безумные, ночи бессонные, Речи бессвязные, взоры усталые. Ночи, последним огнем озаренные, Осени мертвой цветы запоздалые.
— Ты нам место лучше поищи, — перебил его Савва.
Здесь много было своих, университетских. Амфи согнал каких-то двух первокурсников, с поклоном усадил Агнессу, а Савве попенял:
— Чего ты такой сегодня колючий?
— Не брился, — не стал ему ничего объяснять, тем более что вокруг шикали на их разговоры.
Входные билеты были цены баснословной, публику, коль пригласили на пожертвование «для недостаточных студентов» (так напечатали на афише), следовало уважать. Да и на эстраде стоял хоть и студент, но первый московский красавец. Для всей Москвы полубог, для братьев-студиозов — полный бог, ибо и сам недавно сошел с университетской скамьи. Но был уже знаменитый баритон. Высокий, веселый, кудрявый, с породистым дворянским лицом истинного барина — ну, что за жених, никем еще не пойманный! Пел он чуть ли не на пятнадцатый «бис», а публика все требовала, требовала:
— Еще!
— Еще!..
Всерьез ли, нет ли, Агнесса вытирала глаза. В какой-то момент вскочила и тряхнула рыжей головой, крикнула на весь зал:
— Паша! Утешь! «Не плачь, дитя!»
Хохлов, конечно, заметил ее и, отвергнув все другие просьбы, еще более слащаво завел — как истинный демон — искуситель:
Не плачь, дитя! Не плачь напрасно! Твоя слеза на труп безгласный Живой росой не упадет. Не упадет!
Савве надоело это соперничество. Тем более что по проходам пошли дамы с музейными, позолоченными блюдами в руках. Он достал из внутреннего кармана сюртука роскошное, тисненое с фамилией портмоне и приглянувшейся белокурой бестии небрежно выложил пачку кредиток. Она с поклоном пересчитала, чтобы в укор другим объявить:
— Тысяча! Целая тысяча, господа! Ваши аплодисменты щедрому молодому жертвователю!
Но аплодисменты были жиденькие. На такую сумму никто не решился.
Хотя в общем-то собрано было немало. Пожилая дама-председательша, из рода, кажется, Голицыных, под общий восторг объявила:
— Одиннадцать тысяч, господа! Даже еще с какой-то сотней. Эти деньги будут переданы ректору для раздачи нуждающимся, страждущим студентам.
— Ага, на пропой души, — проворчал Савва, вставая; он выбросил все месячное содержание отца, и сейчас в портмоне с монограммой «Морозов» оставалась сущая мелочь.
Его даже не радовало, что восторженнее других хлопала Агнесса.
— Я ухожу. Ты со мной или.?
— С тобой, Саввушка, только с тобой! — перестала улыбаться Пашке Агнесса и жарко задышала ему в затылок: — Дурачок ты мой. А за что я тебя люблю, скажу дома. Гони быстрее!
Надо же — тот же лихач у подъезда. Он даже с козел соскочил, самолично усаживая даму. Не спросил куда — без слов на Поварскую помчал.
— Да ты нас и сюда возил? — начал чего-то припоминать Савва.
Ответом был широкий взмах руки, как бы расстилавший красный ковер под ногами. Лихач ведь, конечно, не знал, что из такого роскошного портмоне сынок морозовский выгребал последнюю, щедрую мелочь.