Сайт фараона

Грай Татьяна

— Ай да Лиза… — прошептал он, осторожно укладывая книжицу на верхнюю полку над девчонкой, рядом с ее «Никоном». — Ай да восьмое чудо света…

Что это такое — восьмое чудо света?

Он не знал. Слова сорвались с языка сами собой. Но это значило, что когда-то это выражение было привычным для него, хорошо знакомым и понятным… чудо. Снова чудеса. Нарушение природных законов, которого быть не может.

Дались ему эти чудеса!

У всего должно быть рациональное объяснение.

«Эмпиризм и рационализм в философии Нового Времени».

Он встал, достал книгу и раскрыл ее наугад. «…и тогда Декарт делает свой известный идеалистический вывод — „Я мыслю, следовательно, я существую“. Критики последующих эпох…»

Максим с треском захлопнул

книгу, и тут же испуганно посмотрел на спящую девчонку. Она не шелохнулась. Максим снова ненадолго задумался. Они в поезде. Стук колес заглушает все… но спать никому не мешает. Ну да, это же ритмичный звук, ровный… а звуки, нарушающие этот ритм, привлекают внимание… Звуки… что такое звук? Волна, колебание воздуха, возник — и исчез навсегда, и ни один звук никогда не повторяется… даже если искусственно создается его подобие. Пусть на скрипке играет совершеннейший виртуоз, и равного ему нет и не было в целом мире, — но один и тот же концерт Паганини, исполненный им дважды, будет состоять из разных звуков… хотя бы потому, что второй комплект звуков отделен от первого неким временным интервалом, а это уже говорит о том, что они — другие… а вокруг скрипача — другая обстановка, которая изменяет звук… ну, например, погода изменилась, сыро стало… или атмосферное давление повысилось… другой зал… да если даже повторить в точности предыдущие условия (что, безусловно, невозможно, в чем-то они все же будут отличаться), все равно звуки будут другими, не теми же самыми. Да просто струны скрипки за это время чуть-чуть износились, и смычок тоже… или просто несколько пылинок налипло на них… А уж о звуках, записанных на пластинках или кассетах, и говорить не приходится. Они постоянно меняются — по техническим причинам. Конечно, наши примитивные барабанные перепонки не могут уловить самые тонкие изменения, однако это не устраняет факта самого по себе.

Максим тупо уставился на столик. Хрустальные закупки исчезли, девчонка убрала их, пока он курил, и теперь на столике вообще ничего не было. Полный порядок и абсолютная чистота… и это тоже перемена и изменение…

А существует ли вообще в мире что-то такое, что никогда бы не менялось? Если некий предмет выглядит устойчивым и прочным — таков ли он на самом деле?…

Вот этот столик… ну, безусловно, это предмет недолговечный. Но в течение своей жизни — он меняется? Еще бы! Каждый пассажир оставляет на нем свой след… крошечная царапинка, пятнышко… да если бы и не так, все равно в каждое последующее мгновение столик уже не таков, каким он был в мгновение предыдущее — ведь он состоит из молекул… а молекулы никогда не бывают неподвижными. Они мечутся, крутятся, колеблются… и каждая перемена их позиций означает перемену в общем состоянии данного предмета.

Неожиданно для себя Максим расхохотался. Ну, дела… нет чтобы сосредоточится на воспоминаниях, попытаться вернуть себе хотя бы малую часть сгинувшего, — так нет же, вместо этого он самым нелепым образом рассуждает о невечности вагонного стола! Хотя, конечно, сама по себе идея ежемгновенной переменчивости интересна…

А идеи?

Может ли родиться вечная идея? То есть действительно вечная, по-настоящему вечная, такая, которую самые разные люди самых разных исторических периодов воспринимали и понимали бы абсолютно одинаково?

Нет, это и вовсе ерунда. Люди настолько отличаются друг от друга (он почему-то уверен в этом, но так ли это на самом деле?), что даже один и тот же цвет видят по-разному… одну эпоху зачаровывает одна мысль, а следующую — совершенно другая, может быть, даже прямо противоположная… Нет, говорить о вечности идей вообще не приходится. Чушь все это, чешуя от дохлой рыбы…

Огромная сеть, полная упругих, панически бьющихся рыбьих тел…

Но идея переменчивости — разве не вечна?…

А это не идея, сказал он сам себе. Это факт. Просто факт. А факты не портятся от времени. Меняется лишь их истолкование. В зависимости от господствующей идеи.

Мыслю — следовательно, существую…

Он покачал головой. Да уж, мыслит.

Вот только о чем? И стоит ли в нынешней форме его существования предаваться подобным размышлениям?

Максим встал и снова отправился в тамбур. С сигаретой как-то спокойнее, что ли… Зеркало, отъезжая в сторону, подмигнуло ему отражением крошечного облачка, промелькнувшего за окном. В вагоне было тихо — похоже, почти все пассажиры предавались послеобеденному сну. Да и в самом деле, чем еще заниматься в поезде? Есть да спать.

Все тот же курильщик торчал в тамбуре, все так же прижимаясь лбом к стеклу левой двери и держа дымящуюся сигарету наотлет, в двух кокетливо отставленных пальцах. Он что, не сходил в места все это время? Ну, почему бы и нет… Максим посмотрел на пепельницу (обтекаемую, шоколадную…) на своей стороне тамбура — чиста и незапятнанна… и перевел взгляд на пепельницу, прилепившуюся к стенке рядом с чокнутым. Та, как и следовало ожидать, была битком набита окурками, и длинные желтовато-коричневые фильтры топорщились, как обрезки изжеванных макарон, зачем-то набитых в стакан… Интересно, подумал вдруг Максим, если проводник регулярно выходит в тамбур и чистит вот эту пепельницу — почему он не прикасается ко второй? Мог бы хотя бы просто вытряхнуть окурки, освободив пространство для новых поступлений… ведь скоро уже этот мусор на пол посыплется.

Усмехнувшись, он повернулся к окну и уставился на небо, по которому были редко раскиданы мелкие непричесанные облака, тащившие за собой размытые клочья отставших от основной массы туманных сгустков. Нет бы собраться в эдакие кудрявые барашкоподобные комочки, радующие глаз богатством мягких линий и сложных переходов света и тени… Солнце, уже задумавшееся о ночном покое, висело где-то впереди, прямо по ходу поезда, не позволяя своим лучам заглядывать в окна вагона, и в тамбуре было почти темно. Скоро вечер… наверняка Лиза захочет снять темнеющее небо, а если еще и закат окажется удачным для фотографа, нальется красными и багровыми тонами, заиграет огнем оранжевых полос, — ну, тогда девчонка пропадет надолго. А он откроет наконец гигантский чемодан и поищет, во что можно переодеться. Ощущение грязи, налипшей на тело, неизбежно нарастающее с каждым часом пребывания в российских поездах, не устранишь, конечно, ничем, кроме хорошей горячей ванны, однако чистая футболка могла бы несколько улучшить дело…

— Что есть гармония? — внезапно во все горло закричал безликий курильщик с другого конца тамбура, и Максим вздрогнул, как будто ему в затылок плеснуло кипятком. Он обернулся и уставился на спину сумасшедшего (он теперь ничуть не сомневался в том, что человек у противоположной двери — сумасшедший). После долгой паузы, заполненной железным ритмичным стуком, ненормальный продолжил, так же надсаживая глотку: — Что есть гармония в представлении неандертальца — и в нашем представлении? Готовы ли мы принять гармонию арабского мира? Есть ли нечто, гармоничное в абсолютном смысле?

Курильщик замолчал, изложив тревожившую его мысль, а Максим снова изумился совпадению слов безумца с беспорядочным потоком его собственных рассуждений о возможности существования абсолютной идеи. Что бы это могло означать, подумал он, неужели это не случайность?

Случайностей не существует. Все обусловлено законом причины и следствия.

При чем тут закон причины и следствия?…

Докурив сигарету и с сожалением нарушив в очередной раз безупречность внутреннего пространства пепельницы, Максим пошел в купе, полагая, что Лиза еще спит. Но девчонка проснулась и сидела на своей постели по-турецки, таращась в противоположную стенку. Черные космы Лизиных волос были заведены за уши и прижаты к черепу плоскими малиновыми заколками. Купе заполняли сизые горизонтальные полосы пряного дыма — на столике Максим увидел круглую плошку с тлеющей в ней палочкой благовония. Максим задвинул дверь и замер, не решаясь шагнуть вперед. Томные дымные волны, возмущенные его вторжением, завихрились, опускаясь вниз, к полу, словно придавленные непосильным грузом чужой неустойчивой мысли.