Сбежавший нотариус
Шрифт:
С этими словами Монжёз с торжествующим видом откинулся на спинку сиденья.
— Меня не заставишь верить всякому вздору, — прибавил он. — Я не так легковерен, как был прежде… Нужно быть очень хитрым, чтобы надуть меня.
«Отвесить бы ему оплеуху!» — подумал Либуа, возмущенный непроходимым самодовольством Монжёза.
Между тем вслух он сказал, пожав плечами:
— На твоем месте, маркиз, я был бы более осмотрителен.
— О чем ты?
— Ты уверен, что твоя жена притворяется больной, не правда ли?
— У Лоры железное здоровье, повторяю тебе. Она разыгрывает эту комедию лишь для того, чтобы удержать меня подле себя.
— Потому я и говорю, что на твоем месте надо быть осторожнее, — серьезно сказал Либуа.
— Почему же?
— Потому что за обожанием маркизы кроется ревность к тебе, которую породили твои частые поездки в Париж.
— Но моя жена отлично знает, что я езжу по делам о наследстве ее отца, — ответил Монжёз.
Живописец опять покачал головой.
— Да, — отозвался он, — однако ревность не поддается здравому смыслу.
Намереваясь вызвать маркиза на откровенность и заставить его заговорить о светловолосой наяде с пышными формами, Либуа невозмутимо продолжал:
— Но скажи, пожалуйста, между нами, неужели ты никогда, решительно никогда во время своих поездок в Париж не давал жене повода к ревности? Не бойся, будь откровенен.
Монжёз, как павлин, расправил свои перья и самодовольным тоном произнес:
— Время от времени мне приходилось срывать мирты, — сознался он.
Либуа понял, что допытываться о Венере еще рано, а потому держался той же темы:
— Так как ревность маркизы возникла не без оснований, то я прав, говоря, что тебе стоит быть поосторожнее.
— Да почему же?
— А вдруг маркизе вздумается тоже сорвать мирты в отместку тебе!
— Или, прямо говоря, завести любовника? — спросил маркиз.
— Именно.
При этом ответе Монжёз затрясся от смеха и, задыхаясь, пробормотал:
— О! На этот счет я спокоен… и по весьма уважительной причине… по причине, которая служит оправданием моей неверности и в то же время ручательством против отмщения.
— Что это за причина? — с любопытством спросил живописец, ожидая услышать какую-нибудь невероятную глупость.
Монжёз открыл было рот, но вовремя вспомнил, что кучер может его услышать. Тогда он наклонился к уху Либуа и прошептал:
— У моей любезной супруги ни на грош нет темперамента.
— Вот как! — воскликнул живописец.
Потом, вспомнив слова маркиза, спросил:
— Не об этом ли недостатке ты упоминал сегодня утром?
— Без сомнения! Она лед, настоящий лед, мой друг. Понимаешь теперь, насколько смешно бояться отмщения?
Ответ маркиза вывел живописца из себя.
«Какой подлец! — подумал он. — Мне следует отбить у него и любовницу, и жену».
V
В эту минуту коляска, повернув за угол замка, остановилась у невысокого парадного подъезда. В ста метрах от старинного здания, на лужайке между двумя рядами столетних каштанов, сидели в тени две особы. При появлении экипажа они встали с мест и направились навстречу прибывшим.
— Вот и госпожа Монжёз, — объявил маркиз.
— А кто этот господин? — спросил Либуа.
Маркиз рассмеялся:
— Это же Морер, ее доктор! И как жене удалось удержать этого медведя?!
Либуа стал рассматривать госпожу Монжёз. После недавних рассказов маркиза он ожидал увидеть слабое, субтильное, бесстрастное создание, а вместо этого увидел высокую, прекрасно сложенную молодую женщину, полную задора и энергии, с черными сверкающими глазами.
«Если эта женщина — лед, то она мастерица обманывать», — подумал он.
— Представляю тебе, моя милая, — обратился к жене маркиз, — моего друга Поля Либуа, художника, о котором я говорил тебе на днях. Он был так любезен, что специально приехал в Кланжи нарисовать твой портрет.
После такого представления маркиз приблизился к жене и промолвил:
— Теперь, когда я вас познакомил, поцелуй же меня, Лоретта. Мое отсутствие показалось тебе очень долгим, да, моя милая?
При такой фамильярности во взгляде маркизы вспыхнул гнев. Она сделала вид, что не расслышала о поцелуе, и уклонилась от него. Однако поспешила ответить мягким, дружеским тоном:
— Разве ты не замечаешь господина Морера, мой друг?
— Конечно, я вижу нашего дорогого доктора и очень счастлив, что могу пожать ему руку, — отозвался Монжёз. — Надеюсь, вы останетесь с нами обедать, — обратился он к Мореру.
Подмеченного взора, поцелуя, от которого уклонились, мягкого, но неискренне звучавшего голоса — всего этого было достаточно художнику, чтобы убедиться: маркиза де Монжёз не питала к супругу всепоглощающей любви, которой тот хвастался.
«Любовница принимает его с объятиями более страстными, чем жена», — подумал он, вспомнив встречу прекрасной незнакомки и маркиза.
Если Монжёз и ошибся насчет привязанности к нему жены, то он сказал чистую правду, назвав доктора Морера красивым мужчиной. Высокий, хорошо сложенный, изящный брюнет, Морер показался Либуа настолько привлекательным, что у него невольно зародилось подозрение.
«Не любовник ли это маркизы?» — задавался он вопросом.
Ему вспомнилось все то, что маркиз говорил об угрюмом характере доктора, о его глубокой печали, о мрачной озабоченности, которая, казалось, не покидала его ни на миг и которую маркиз приписывал угрызениям совести.
«Действительно, на его лице нет и следа веселости. У него похоронный вид», — решил Либуа.
Его воображение разыгралось, и при воспоминании о том, что рассказывал маркиз про холодность, с которой доктор принял известие о самоубийстве отца маркиза, Либуа подумал: «Не был ли Морер прямой или косвенной причиной смерти?»