Сборник "Чистая фэнтези"
Шрифт:
— Эй, светлость!
Барон поднял голову. Хотя больше хотелось поднять что-нибудь тяжелое и запустить в гостя. Второй раз подряд оборвать чтение заветного письма — это слишком даже для кроткого аскета.
— Светлость, слышь, чего скажу… Там наши собрались. Только тебя и ждут.
В дверях, загородив весь проем, а макушкой упираясь в притолоку, торчал рыжий дурак-кинофоб. Оскалив крепкие, белоснежные — и чуждые на Черной половине! — зубы, он приветливо улыбался. Из-под ворота алой блузы детина выпростал массивное ожерелье, сделанное из ярких камешков и речных раковин-перламутриц. Вот, дескать, чего у меня
Конрад тоскливо вздохнул. Бессмысленно объяснять этому красавцу разницу между «Эй, светлость!» и «Ваша светлость!», или даже «Простите, ваша светлость, за беспокойство…». Удивится, моргнет пушистыми ресницами, тряхнет ожерельем, на том образование и закончится.
— Заждались наши, говорю. Меня отрядили: звать…
— Сударь, вы уверены, что у нас с вами есть какие-то общие «наши»? Или вы про огромных и злых собак? Защита от домашних животных не входит в обязанности Бдительного Приказа…
Не удержался. Полез в свиной ряд с бархатным сарказмом и золоченой иронией. Не жалуйся теперь, если богатство измажется в навозе.
— Зря, — словно подслушав мысли барона, вдруг сказал детина.
Шагнул за порог. Видимо, был суеверным: передавать друг другу вещи, деньги и даже просто слова через порог считалось дурной приметой.
— Зря обижаешь, светлость. Есть у нас с тобой и наши, и не наши. И беда есть, одна на всех. Идешь или как?
Он по-прежнему улыбался: спокойно, беззлобно.
— Как вас зовут, сударь?
— Это тебя зовут, светлость, — бодро отрапортовал рыжий дурень. — Не въехал? Это бывает, с устатку… Может, кликнуть хозяина? Пусть рассольнику спроворит…
— Вот я, например, барон фон Шмуц, — внятно, по складам, как ребенку, разъяснил Конрад, для убедительности ткнув себя в грудь пальцем. — А ты кто?
Конопатая рожа детины расплылась еще шире.
— Ух ты! Барон! Настоящий! А они мне: ты, Кош, говори ему «светлость», не то по шее накостыляет! А ты никакая не светлость, ты цельный барон!
Уже легче. Значит, зовут болвана Кошем.
— Да, я барон. А ты, Кош, кто?
— А я не барон! Не-а, не барон я, мамой клянусь…
— Слушай, малый, ты мне всю печенку…
— Во! Точно! А откуда ты, светлость, вызнал, что я Малый? Только у нас, в Глухой Пуще, говорят не Малый, а Малой. Кош я Малой, за сестренкой сюда бегом бежал. А наши говорят: нет твоей сестренки. Пропала Агнешка, сгинула…
Детина пригорюнился, без цели играя ожерельем. Веснушки побледнели, на скулах выперлись желваки. Барон смотрел на старшего брата Агнешки-квестора, и в мозгу кубарем вертелся обрывок скудных архивных сведений: «Из оседлых хомолюпусов Глухой Пущи». Эхом, вдалеке, вторил крик рыжего: «Там собака! Большая! Огромная!»
Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда.
Оборотень боится собак?! Сын Стояна Малого, участника собачьих боев?! Или после трагической гибели отца у юноши-хомолюпуса возник стойкий ужас… Чушь! Это песье племя, если не считать специально обученных бойцов, оборотней за версту обходит. А вдруг сцена в покоях старухи Вертенны была ловким представлением? Сделал вид, что испугался пса-невидимки, вломился, наврал с три короба…
Зачем?!
В юности Конрада, когда он служил младшим товарищем квизитора Лепуна, человека строгого, но отходчивого, король Эдвард I принял к рассмотрению челобитную трех стайных вожаков, иначе «волчьих князей», — Дрэвца Кэлдераря, Лексы Мануша и дряхлого деда Вайды. Нижайше припадая к стопам его величества, вожаки оборотней умоляли очертить для их стай «рубеж оседлости» с дальнейшим предоставлением реттийского гражданства. Вверяют, значит, судьбы, клянутся в верности и законопослушании; обязуются при кормлении в лес не глядеть. Король снизошел к мольбам оборотней. Он вообще был просвещенным монархом: писал стихи, изучал труды философов, хотел отменить смертную казнь, но после «Дела о Майтракском людоеде» передумал. Короче, западная часть Глухой Пущи, Ближние Луговцы и Шнарант, граничащий с Филькиным бором, королевским указом отошли для расселения оседлых хомолюпусов.
Так их стали звать в отличие от хомолюпусов диких, вне-сословных, гражданства лишенных, а посему доступных к облавам и гонам по лицензии Департамента Ловитвы.
Лет через десять, при Эдварде II, оседлые хомолюпусы добились почетного права службы в армии, а кое-кто из «волчьих князей» получил дворянство. Например, Лекса Мануш, под Вернской цитаделью возглавлявший «эскадрон смерти», сформированный из соплеменников Мануша. Сей заградотряд больше двух часов удерживал прорыв «оловянных солдатиков», пока капитан Штернблад не пробился сквозь ряды мертвецов-гвардейцев, которые не погибали и не сдавались, и не зарубил собственноручно мага-ренегата Юшика Бренбоу. Мерзавец даже за миг до гибели продолжал лить олово в формочки и слать големов в бой.
Капитана его величество лично расцеловали в обе щеки, а Лекса обрел грамоту на дворянство и заветный постфикс «эск.», то есть эсквайр.
— Что ж ты от собак шарахаешься, Кош Малой? Не стыдно?
Детина потупился. Дернул ожерелье, чуть не разорвал.
— Стыдно… — на щеках оборотня вспыхнул густо-свекольный румянец. — Шибко стыдно, светлость. Да в семье не без урода. Я вот он и есть, урод…
— Ладно, пошли, раз наши ждут. Заболтались мы с тобой…
Барон сунул заветный листок за обшлаг рукава. Теперь, при наличии письма — кто бы его ни подбросил, друг или враг, — можно было спокойно «вписываться» в компанию съехавшихся родичей.
Свой среди своих.
Вышагивая по коридору и гордо неся доверенный ему канделябр, чудной хомолюпус Кош внезапно хлопнул себя рукой по лбу. К счастью, не той рукой, в которой был подсвечник, иначе жди беды.
— О! Башка дырявая! Спасибо тебе, светлость, забыл сказать!
— За что? — не понял барон. — За спасение от злой собаки?
— Не-а! Собака эта гадская, она сама ушла… С хорошим человеком ты меня познакомил! Меня мамка учила: кто тебя, Кошик ты мой, умница, с хорошим человеком сведет, ты тому в ножки кланяйся! Хороший человек лучше мешка золота!
В душу обер-квизитора закралось страшное подозрение.
— И кто же этот хороший человек?
— Стряпчий! Такие штуки рассказывает — обалдеть! Про молочницу одну… как ее?.. а-а, Колодзябчик!.. хо-хо-хо, смешно…
Пол под ногами закачался. Гадюка-стряпчий бросил ядовитое семя в благодатную землю. Урожай драконьих клыков не заставил долго ждать.
— Стряпчий сказал: померла она на днях, молочница…
«Хвала Вечному Страннику!» — едва не подвел итог фон Шмуц, меньше всего желая повторения истории о многородящей молочнице Колодзябчик.