Сборник Поход «Челюскина»
Шрифт:
Перед глазами проплывает возможная картина перехода по льду. Усталые, полуголодные люди карабкаются по ропакам, проваливаются среди торосов, утопают в снегу и в обманчивых, присыпанных снегом майнах… Все тело ноет… Выбившись из сил, люди в поту падают на снег…
Обойти разводья, пересечь их на брезентовой лодчонке, которую многие мечтали сделать в лагере, по воде, стянутой салом и ледяной шугой, удалось бы в двух-трех случаях, а потом лодка быстро вышла бы из строя. Мы не сумели бы протащить за собой нужное на весь этот неимоверно
Прочь от «пешего ужаса»! Лучше не думать. Ясно: переход был бы кошмарным концом всей трагедии.
Машинист Вася Бармин, сидевший рядом со мной, отчаянно вертел головой: он первый увидел берег.
Я повернулся вправо, вперед. Там среди белого безмолвия снегов возвышался чернью скал остров Колючин. К югу тянулась гористая гряда желанной земли.
Ледовый путь по воздуху пройден благополучно. Самолет идет на посадку. Вираж, крен на левое крыло; машина выпрямляется, потом скользит под углом вниз — толчок.
Земля!
Самолет подрулил к ярангам и встал. Со смешанным чувством недоверия и радости слезали мы на первую за год странствования почву. Она неприглядна, безжизненна, кругом тот же снег. Но все же это земля!
Чувство радости опьяняет. Неужели кончились ночи тревог, заглохла ледовая канонада, игра стихии с нашими жизнями? Неужели наступил конец бесконечным думам, подсчитыванию шансов насчет «быть или не быть»?
Страна! Правительство, спасшее горсточку своих людей! Великим чувством радости возвращения к жизни мы обязаны тебе.
Страна советов! Товарищ правительство! Мы обязаны тебе жизнью, и эту жизнь в любую минуту мы отдадим за твою мощь, за твое процветание!
В этом мы клялись со Шмидтом еще на льду в темном бараке, когда впервые увидели твою решительную руку помощи.
Через 10 минут мы уже сидели в теплом пологе яранги на пушистых оленьих шкурах.
Старая чукчанка с лицом печеного яблока, с парой черносливовых глаз, согнутая в полметра, в цветистом европейском платье заботливо подавала нам чай. Жирники давали ровный, бескопотный свет и ласковое тепло.
За пологом послышался шорох собак и стук шагов.
— Русские есть?
— Есть, — отвечаем.
За пологом голос заместителя начальника экспедиции «Челюскина» — Баевского. Мы насторожились. [406]
— Завтра утром надо итти на Уэллен. Собираться у фактории в восемь часов, — говорил он.
Нам понятно без пояснений: нужно освобождать жилье, прилетают новые товарищи.
Утром заторопились к фактории. Быстро получили продукты на 13 человек.
На 13 человек нам дали четыре нарты. Ребята уже размещали
Все переоделись по-походному, застегнулись, напялили на глаза защитные очки, выслушали наставления начальника пограничной охраны Небольсина.
— Ты будешь бригадиром этой партии, — сказал мне на прощание Баевский.
И вот мы уже топаем. Аркаша Шафран, нацелясь на нас, вертит ручку своего «кинопулемета». Мы спустились с мыса Ванкарем и пошли лагуной по маленькой протоптанной тропинке. День был хороший, наст был тверд и цвел ромашками собачьих следов. На полкилометра вперед ушел долговязый Джек — он же матрос Миронов. За ними бодро и четко выступали комсомольцы и два друга — кочегары Паршинский и Бутаков; вся остальная группа плыла равномерно, скопом.
На горизонте распласталась гора. Саша Ульев толковал мне:
— До этой горы километров тридцать пять. Это мыс Онман. А ведь кажется близко.
Мы уже давно идем по лагуне, но гора все еще далеко. В воздухе над нами два раза прожужжали стальные птицы. Мы не засматривались, мы топали, работали, как на сдельной.
Иногда глядели назад, но нарт еще не было. И мы шли и шли. Догонят! На дорогу оделись тепло, а сейчас то один, то другой скидывают полушубки; они болтаются на руках.
В конце лагуны нас нагнали нарты. Собаки шли неважно, но без сомнения чувствовали себя лучше нас. Мы сбросили лишнюю одежду на нарты. Теперь мы двигались у подножья горы, по боку мыса. Конец мыса с высоким подъемом уходил в море. Прошли еще только половину пути.
Впереди на расстоянии километра ото всех попрежнему маячила долговязая, сухощавая фигура Саши Миронова. За ним ходко и хорошо шли Паршинский и Бутаков. Я и Саша Ульев замыкали шествие: надо было смотреть, чтобы никто не отстал.
В конце дня получился казус: Громов, шедший в кожаных сапогах, [407] натер ногу. Он прихрамывал, качался из стороны в сторону. Наконец, он не выдержал боли в ноге и сел на снег. Мы остановились, ждали, пока он передохнет и приблизится. Возвращаться к нему не имело смысла.
Я верил в силы Громова и знал, что он не отстанет. Но Вася Бармин резко прервал ожидание:
— Ты, начальник, чего ты смотришь? Видишь, народ падает!… Ты что ж мер не принимаешь? — заорал он, обращаясь ко мне.
— Давай-ка, милый, поспокойнее. Громов отлежится и пойдет, ничего страшного нет.
Бармин не успокаивался:
— Что ж, по-твоему народ будет падать, а мы плевать на это будем?
Я не отвечал ему.
— Братва, давайте двигаться. Я присмотрю за Громовым… В случае чего — вернем нарту и захватим его.
Ребята пошли. Через несколько минут поднялся и Громов. С искаженными болью губами, покачиваясь, он все же напористо заковылял вперед.
В одной из попутных яранг я оставил Петю Петрова, наказав ему предупредить Громова, чтобы он взял мои пимы с нарт и надел их вместо сапог.