Сборник рассказов
Шрифт:
Поразмыслив, Алина Васильевна решила срочно родить ребенка. Она почему-то была уверена, что свекровь смягчится при виде внука или внучки — более чем странное умозаключение, если учесть ее собственный семейный анамнез, в котором дети всегда были поводом только для упрека или шлепка. Ребенок, однако, не получался, Двойкин был слабым, неврастеничным юношей, в неволе размножался неохотно, да и Алина Васильевна, с трудом выносившая всю эту тесно-телесную, потную, слюнявую возню, мало прибавляла несчастному жара. К списку упреков, и без того длинному, как список гомеровских кораблей, прибавился еще один — от тебя даже родить невозможно! Двойкин сжимался, жмурился и, беззвучно хлопнув хитиновой дверцей, уходил в себя.
Однако судьба оказалась милосердной, и дело о внукозаведении провалялось под сукном небесной канцелярии совсем недолго. Едва не доведя мужа до самоубийства и с грехом пополам сдав летнюю сессию, Алина Васильевна благополучно понесла и, проблевав положенное количество раз и вдоволь намучившись с неподъемным пузом, весной 1973 года подарила человечеству
Жаль, что Алина Васильевна поздно ощутила, как смыкается круг — слишком поздно, только сейчас, черт, да где эти тапочки, как же я устала, кто бы знал, как устала, нет больше никаких сил… А что ты хочешь — тебе пятьдесят пять, не девочка уже! — сварливо отозвалась мать из комнаты, кто бы сказал Алине Васильевне, что мать будет доживать дни вместе с ней, хотя — еще неизвестно, кто и с кем доживает, старухе было сильно под восемьдесят, но сдаваться она и не собиралась. Торчала весь день перед телевизором, черная, сморщенная, как сушеный ядовитый гриб, и всем была недовольна, всем, решительно всем. Черт меня дернул привезти ее сюда из Приморска, хотя — что было делать? Кому-то нужно было присмотреть за Галинкой, пока эта идиотка, моя дочь, выходила замуж — первый, второй, третий раз! И что в итоге? Опять одна, опять дома, сидит на шее, льет крокодильи слезы, бестолочь, оплакивает свою личную жизнь. А что личная жизнь? Вон, за японца даже замуж выскочила — и где тот японец? Тю-тю, только и видали! Никому ты на хер не нужна, дорогая моя. Так и знай. Дочка уродливо и грубо рыдала, выбегала вон, саданув дверью — ты на ремонт сперва заработай, а потом все вокруг круши, мстительно кричала вслед Алина Васильевна, сама она, как разошлась с Двойкиным двадцать лет назад, еще в 1978 году, замуж больше не ходила, что там делать-то замужем? Грязь только из-под мужиков собирать.
Алина Васильевна, кряхтя, наконец нашарила тапки, вбила в них отекшие к вечеру ноги. Москва далась ей тяжкой ценой любого дефицита — сперва бесконечная очередь, потом визгливая, жаркая давка у прилавка, рвешь, толкаешься, орешь, а дома развернула — и нитки торчат, и рукав перекошен, да и размер, похоже, совсем не тот. Вечного праздника не получилось — прожив в столице тридцать лет, все с того же 1978 года, она ощущала тихий укол узнавания и радости — я в Москве! я в Москве! — только когда проезжала по Кремлевской набережной, под хрестоматийно зубчатыми стенами, первый круг ассоциаций не слишком культурного человека, как над ней издевались первое время на телевидении, над ее провинциальным выговором и провинциальным же апломбом, над дремучей необразованностью, а вы читали такого-то, милочка? А учились где? Ах, казахский журфак…
Кстати, свекровь не дрогнула, даже когда родилась Танька, так и не ответила ни на одно письмо, хотя Алина Васильевна аккуратно отсылала ей фотографии, с протокольной бесстрастностью фиксирующие все этапы взросления внучки — вот мы держим головку, вот улыбаемся, вот наш первый зубок, дорогая мама, с любовью Ваша невестка Аля. Чтоб ты сдохла, подлая тварь. Учиться с ребенком было трудно, девочка уродилась болезненная, вся в отца, густая перламутровая сопля свисает до верхней губы, закисшие бегающие глазки, вечный скулеж. Мужа Алина Васильевна выпихнула сперва в академку, потом на заочное — наплодил детей, так иди и работай, корми семью, дармоед! Истфак свой он в итоге бросил, завис на каком-то складе в сторожах, тихий, полупрозрачный, доведенный женой почти до идиотического, экзистенциального отчаяния. А вот Алина Васильевна вытерпела и получила-таки свой диплом о высшем образовании, лично пожала на сцене руку ректору и даже — как комсомольский полувожак — пролаяла с трибуны что-то про светлое будущее советской журналистики, выпученные глаза, вислый нос, темные, крупные, как котяхи, кудряшки. Когда Танька родилась, косы пришлось отрезать. Некогда.
Свекровь умерла в 1978 году. Телеграмму принесли часа в два ночи, дурные вести всегда приходят ночью, хотя — почему дурные? Танька проснулась от дверного звонка, заныла, как она одна умела — пронзительно и монотонно, хозяйка, у которой они снимали угол (очередь на квартиру теряла очертания и смысл где-то на границе с грядущим тысячелетием), привычно стукнула в стену и принялась привычно же материться, а Алина Васильевна все не верила ни глазам, ни пальцам, сжимающим сероватый телеграммный листок. Двойкин пришел только утром, небритый, в белесой щетине, воняющий нечищеным кариозным ртом и огромным, не по возрасту, одиночеством, он все сторожил свою неудавшуюся жизнь, меняя склад на детский садик, детский садик — на магазин, Алина Васильевна не вникала, быстрей, быстрей, она даже поплакать ему не дала — затолкала в первый же поезд, вместе с Танькой, честное слово — с ней было справиться легче — быстрей, в Москву, в Москву!
На похороны Алина Васильевна не пошла — больно много чести, вымеряла шагами оставшуюся от свекрови двушку на Соколе, прикидывала, соображала, прикладывала к себе московскую жизнь то так, то эдак — удобно ли, не жмет ли, будет ли к лицу. Отца у Двойкина, слава богу, не было, братьев-сестер тоже. Хоть в этом повезло, разменяемся без проблем, а там — жопа об жопу и кто дальше улетит. Мам, — заскулила Танька, — мам, я хочу пи-пи… Алина Васильевна отмахнулась, и вдруг взвизгнула от утробной, шалой радости и понеслась по всей квартире, высоко вскидывая ноги, гладкие, круглые, молодые — господи, ей ведь двадцати шести еще не было! Еще не было двадцати шести!
Через несколько месяцев двушку свекрови разменяли. Алина Васильевна с дочерью переехала в однокомнатную конуру в подмосковную Щербинку, а Двойкин — в такую же точно малометражку в Химках, от алиментов Алина Васильевна благородно отказалась — знала, что платить все равно будет, как миленький. По законам РСФСР. Больше они с Двойкиным не виделись никогда в жизни. Да и зачем? Москва, слава богу, большая.
Из Щербинки Алина Васильевна выбралась только в 1994 году [2] — и это была трудная, ой, трудная дорога к свету. Москва оказалась не только большой, но и жесткой, куда жестче самой Алины Васильевны. После казахской «молодежки» она сунулась прямо на Центральное телевидение — да что вы себе позволяете, я молодой специалист, прибывший из союзной республики, ребенка одна воспитываю, да, есть, есть у меня прописка, а вот письмо из ЦК ЛКСМ Казахстана и грамоты за особые успехи, я на вас жалобу напишу, я до самого Леонида Ильича дойду, вы права не имеете! Ее не сразу, но взяли — скандалить и качать права Алина Васильевна умела всегда.
2
По-видимому, в 1984 году: двумя абзацами ниже «схлынула перестройка». Впрочем, и в 1984 году обращаться к Леониду Ильичу было поздно.— L.
Добираться до Останкина из Щербинки было не проще, чем из Алма-Аты, Таньку в ясли надо было приводить к восьми — она выла, падала, Алина Васильевна тащила ее по темным улицам за выворачивающуюся ручку, не поднимая, волоком, а ну замолчи, для тебя же стараюсь, дрянь, паршивка, прекрати визжать! Дед Тигран медленно поворачивался в гробу, на впалых, мертвых щеках блестели дорожки нетленных слез, в электричке давка, потом автобус, метро, троллейбус и немножко пешком. Смешно, но ее взяли не в корреспонденты, а в редакторы — и так в редакторах она и осталась, бойко правила чужие тексты, не умея писать собственных, вообще не чувствуя и не понимая ни законов, ни дыхания, ни ритма родного языка. Как все плохо образованные и амбициозные люди, она обожала выговаривать авторам за недостающие запятые, но не замечала не доезжавшей до станции и слетевшей шляпы, вообще была лингвистически совершенно глуха, вы бы, милочка, учебники, что ли, почитали! Алина Васильевна скалилась, изображая любезную улыбку, она продвигалась по карьерной лестнице с огромными, титаническими усилиями, без проблеска таланта и обаяния, без любовников, без дружеской поддержки, без, без, без. И все-таки — продвигалась!
Это была, кстати, отличная школа. Когда схлынула перестройка и Алина Васильевна, до дна испив парашную телевизионную чашу, перешла работать в киноиндустрию, она была не только сформировавшимся руководителем, но и законченным, почти совершенным монстром. Никаких письменных приказов, только устные распоряжения с глазу на глаз — она отказывалась от сказанных наедине слов публично и с видимым удовольствием, возраст уже позволял ей злорадствовать в открытую, люди терялись, путались, пробовали возмущаться — но вы же сами велели! Алина Васильевна поднимала в нитку выщипанные брови — я? велела? Как вы смеете врать мне в лицо? На киностудии только начинали варить бесконечное отечественное мыло, смешивая скверно пахнущие ингредиенты по латиноамериканскому образцу, опыта ни у кого не было, так что по всем биологическим законам в начальники мог выбиться только самый свирепый экземпляр. Алину Васильевну быстро сделали шеф-редактором чудовищного псевдоисторического стосерийника, потом еще одного — про некрасивую, но честную девушку, мыкавшую [3] личного счастья в джунглях современного бизнеса, Алина Васильевна, к тому времени благополучно забывшая даже сказки Шарля Перро, радовалась оригинальности идеи, строила сценаристов, сюжетчиков, диалогистов, орала, топала ногами, хамила в лицо. История про уродину, нашедшую своего принца, имела оглушительный и вполне ожидаемый успех — сказку про Золушку подзабыла не только Алина Васильевна. Ей повысили зарплату, выдали отдельный кабинет и поручили еще один бесконечный сериал, который провалился — так же оглушительно, как прогремел первый. Но, с точки зрения бизнеса, это не имело значения, к тому же Алина Васильевна освоила распил бюджета и систему киношных откатов. Вообще быстро стало ясно, что помои — это ее стихия.
3
Вероятно, следует: «…искавшую…».— L.
Подчиненные — тихие причудливые исчадия ВГИКа и Литинститута — ненавидели ее так, как можно ненавидеть только природный катаклизм или судьбу, в одночасье изуродовавшую жизнь. Одна придурочная сценаристка как-то плюнула ей в лицо, Алина Васильевна только усмехнулась, короткая стрижка, густо закрашенная седина, от наладившейся жизни она раздобрела, пошла складками, залоснилась, как личинка, и даже как-то распрямилась внутренне. Сценаристку она просто изничтожила — ей отказали в работе на всех студиях, благо, было их в ту пору мало, сценаристка каялась, просилась на прием. Алина Васильевна дала ей наплакаться и наунижаться, девочка была молоденькая, свежая, от рыданий у нее вспухли губы, мокрые, яркие, в уголках вздрагивающего рта — пузырьки слез, сладковатая слюна, на золотистой коже — такие же золотистые, чуть темней, едва заметные конопушки. Почему-то все это было необыкновенно томительно и приятно. Езжай назад в свою пырловку, дитя.