Сборник рассказов
Шрифт:
Палаша проклинал все на свете.
Младенец цепенел, одурев от присутствия любимой в своем сознании, и пускал слюни изо рта.
– Ты знаешь, - истерически твердила Анна Петровна своей матери, - он уже не говорит мне "лодная", как раньше... И я заметила, что теперь он лепечет "лодная", только когда видит эту тварь... Вот до чего дошел...
– Не то еще будет, - подвывала старушка, - особенно когда он научится читать...
Наконец машина подкатила к селению, к более или менее приличному деревянному домику.
С
– Точно чувствует, гад, что скоро с ней расстанется, - проговорила Кирилловна.
Ведьма была уже обо всем предупреждена друзьями Анны Петровны. Один из них, среднего возраста, в очках, напоминающий философа Владимира Соловьева, тоже ждал гостей.
Когда дите подтащили к двери, оно подняло совсем до неприличия истерический визг и даже брыкалось ножками. "Не хочу, не хочу", - казалось, готово было выкрикнуть оно.
Бабка Кирилловна вконец осерчала:
– Ишь как мучается, ведь начал дрожать, паразит, за полчаса до ее появления... корючиться... жалко с любовью прощаться... Ишь, Гомер.
– Да выброси ты его к чертовой матери, - верещал Михаил Матвеич, бегая вокруг себя.
– Прямо в снег... Чтоб сдох... Ишь сколько шуму наделал... За три месяца всю душу вымотал!!!
Наконец младенца впихнули в дверь.
Операция прошла очень удачно. Через некоторое время знакомый Анны Петровны, напоминающий Владимира Соловьева, ясно, с некоторым состраданием, говорил ей:
– Все кончено. Любовь убита. Могу сообщить вам чисто формальную сторону: ваш сын Коля в предыдущем воплощении был Куренковым Гаврилой Иванычем, торговавшим пенькой в конце девятнадцатого века. Жития его было семьдесят восемь лет. Семидесятилетним старцем воспылал страстию к девице Афонькиной Клавдии Гавриловне, урожденной мещанке, дочери торговца мылом, и жил с нею последние восемь лет. Душа Афонькиной сейчас еще там. Тело захоронено на Богородском кладбище. Феномен типичен для любви к мертвым.
Счастливый отец, тихо урча и поругивая прогнозы, заворачивал младенца.
– Ничего, мамаша, не плачьте, - грубовато ободрила Анну Петровну ведьма, костлявая, огромная женщина лет сорока пяти.
– Ваш Коля хороший кобель будет. А о Клавке забудьте - все.
– И она похлопала Анну Петровну по заднице.
– Все, все, - неожиданно и смрадно проговорил знакомый Анны Петровны, похожий на философа Владимира Соловьева.
– Такие вещи в наших силах. Так что нечего отчаиваться. Человек - хозяин своей судьбы. Хе-хе-хе...
Действительно, явление умершей женщины в душе младенца Николая было уничтожено. Понемногу он поправлялся. Даже физически быстро окреп. Появился аппетит и румянец.
Но Анна Петровна все-таки не удержалась - вот что значит материнское сердце!
– и, разыскав на Богородском кладбище могилу Афонькиной Клавдии Петровны (не Гавриловны,
– Не будет больше смущать моего Колечку!
– довольно бормотала она, стоя в очереди за пивом.
Вечерние думы
Михаил Викторович Савельев, пожилой убийца и вор с солидным стажем, поживший много и хорошо, заехал в глухой район большого провинциального города.
Тянули его туда воспоминания.
Район этот был тусклый, пятиэтажный, но в некоторых местах сохранивший затаенный и грустный российский уют: домики с садиками, зелень, петухи, собачки и сны. Савельев, раньше не любивший идиллию, теперь чуть не расплакался. Был он на вид суровый, щетинистый мужчина с грубым лицом, но почему-то с весьма тоскливыми глазами.
Денег у него было тьма, но он забыл о них, хотя они лежали в карманах пиджака - на всякий случай. Остановился он у знакомого коллеги, который, однако, укатил на несколько дней по делам.
Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу, чего-то отыскивая, и почти ничего не ел - аппетит у него совершенно отнялся, как только он приехал в до боли знакомый город. За все три дня кряхтя выпил только кружечки две пива, а насчет еды - никто и не видел, чтобы он ел.
На четвертый день, по связям своего приятеля, собрал он на квартире, где остановился, воровскую молодежь, будущих убийц и громил - "нашу надежду", как выразился этот его приятель. Отобрал Миша только троих Геннадия, Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но тем не менее, исключая одного, еще никого не зарезали, не застрелили, не убили, не изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие...
Все они с уважением посматривали на Мишу - для них он был авторитет. Сидели за столом культурно, за чаем, без лишнего алкоголя. Из почтения к старшему.
Сначала Михаил Викторович рассуждал о своем искусстве. Его слушали затаив дыхание. У Гены сверкали глаза, у Володи руки как-то сами собой двигались, хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал свое лицо - дескать, куда мне.
Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил.
– Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой, - сказал он смиренно. Но сейчас я расскажу вам историю, которая случилась в этом городе примерно пятнадцать лет назад и которую никто забыть не сможет, если узнает о ней.
Приехал я сюда пустой. Бабки нужны были до зарезу. Жрать и пить хотелось - невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру - дескать, лежат там иконы, рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши.
Я злой тогда был, беспокойный, крутой - и всегда хотел что-нибудь совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот оторвать или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать.
А тот раз, как на грех, топорик захватил. Очень аккуратный, маленький, вострый, с таким можно и на медведя идти.