Сборник рассказов
Шрифт:
Молча они шли по кривым улочкам. Савельев все вздыхал.
– А ты, отец, все-таки зря не пошарил там у нас в квартире, рассудительно, почти учительским тоном проговорил Геннадий.
– Говорят, золотишко у нас там было. Работу надо завершать, раз вышел на нее. Я не говорю, что ты зря меня не прирезал, нет, зачем? Запер бы меня в клозете, отвел бы за руку туда, посадил бы на горшок, а сам спокойненько бы обшаривал комнаты. Это было бы по-нашему. А ты повел себя как фраер. И то не всякий фраер так бы размягчился, словно теленок. Ребят и меня ты до смеху довел
Савельев загрустил.
– А я вот этого корытника, каким ты был тогда, никогда не забуду. Во сне мне являлся, - дрогнувшим голосом сказал Савельев.
– И слова его не забуду...
Геннадий чуть-чуть озверел.
– Ну ты, старик, псих. Не знай, что ты в авторитете, я бы тебе по морде съездил за такие слова, - резко ответил он.
– И куда ж это все у тебя делось, что было в тебе тогда? Неужели от жизни? Так от чего же?
– слезно проговорил Савельев.
– Одному Богу, наверно, известно.
– Слушай, мужик, не ной. Мне с тобой не по пути. Иди-ка ты своей дорогой. А я своей.
– Я ведь не сразу после твоих младенческих слов отвык от душегубства. Книги святые читал. И слова твои вели меня. Хотел я и вас, дураков, вразумить сегодня. Да не вышло.
Геннадий протянул ему руку.
– Прощай, отец, - сказал.
– Тебе лечиться надо и отдохнуть как следует. А мне на дело завтра идти. Может быть, и мокрое.
Савельев остановился, даже зашатался немного.
– А я вот только недавно, года два назад, окончательно завязал со всем, - медленно проговорил он.
– Теперь решил в монастырь идти. Может, примут. Буду исповедоваться, Не примут - в отшельники уйду. Богу молиться. Нет правды на земле, но где-то она должна быть...
– Ищи, отец, - насмешливо ответил Геннадий.
– Только в дурдом не попади, ища правду-то...
Савельев махнул рукой и улыбнулся. И так пошли они в разные стороны: один, сгорбленный, пожилой человек, бывший убивец, ищущий правды и Бога, другой - молодой человек, легкой, весело-уверенной походкой идущий навстречу завтрашнему мокрому делу...
Прошло несколько лет. Савелий, покаявшись, постранствовал и приютился в конце концов около монастыря. Случайно узнал он о судьбе Геннадия: тот погиб в кровавой разборке. После гибели душа Геннадия медленно погружалась во все возрастающую черноту, которая стала терзать его изнутри. И он не сознавал, что с ним происходит.
А в это время Михаил Викторович, стоя на коленях, молил Бога о спасении души Геннадия. И в его уме стоял образ робкого, невинного, светлого мальчика, который прошептал ему из коридора:
– Христос воскрес!
Вечная женственность
Гарри М. знал: больше ему не жить. Жить было незачем. Он потерпел полное банкротство: дело его лопнуло, источник престижа и жизни иссяк. Можно было - не исключено - найти работу, но уже не престиж, не власть.
Он был выброшен из стаи волков...
Уже несколько месяцев он находился в полном низу, хотя и с безумными надеждами все восстановить.
Восстановить, и не просто восстановить, а владеть, владеть этим похотливым земным шариком, сделать его золотым, чтобы ничего, кроме золота, не было бы во всей вселенной.
Деньги снились ему по ночам; они сыпались со звездных путей, они обвивали его горло. Из долларов он бы сколотил себе гроб.
Но все кончено. То были мечты, а Гарри М. знал, мечты - это признак смерти. Ибо жизнь - это только факт, и деньги ценны только тогда, когда они факт.
Он, как и все, кто окружал его раньше, был королем фактов. Теперь у него не было их. Он жил без фактов. Он решил с этим кончать.
У него нет больше нервов жить и бороться за престиж, власть и деньги. Он сломлен в этой борьбе.
Гарри М. стоял в темном колодце между двумя грязными нью-йоркскими небоскребами, которые были чернее ночи. И потому он их не видел.
Но он подошел к двери. Она была открыта, и смрадная вонь (внутри лежал разложившийся труп собаки) не изменила в нем ничего. Надо было подняться на сорок первый этаж (лифт почему-то не работал) и оттуда броситься вниз: просто там было разбитое стекло. И кроме того, Гарри М., верящий в факты, считал, что прыгать надо только с высокого этажа: так вернее.
И он начал взбираться вверх по нелепой лестнице. Быстро очутился на десятом этаже. Там лежал труп человека. Уши у него были отрезаны, а нос съеден.
Гарри М. продолжил подъем. Сердце превращалось в буйвола, буйвола смерти. Трижды он засыпал, вдыхая вонь и пыль черной лестницы. Но потом вставал и упорно продолжал путь.
Крысы путались его решимости.
Их было много, крыс, и пищи у них было много: они пожирали сами себя.
На двадцать шестом этаже он взглянул в неразбитое окно: внизу бушевал огнями Нью-Йорк и многие его небоскребы казались еще выше того, в котором он находился.
И почему-то нигде не было сладострастия. Словно небоскребы поглотили его в себя.
Гарри М. торопился к цели. Он знал, что сошел с ума, ибо у него не было денег.
Вот и сорок первый этаж. В черное окно дохнуло прохладой: из дыры. Он уже подошел к ней, как вдруг из тьмы вынырнула туша.
– Я ждала тебя, мой ангел!
– закричала туша.
– Я ждала тебя много дней!
И огромная старая женщина поцеловала Гарри М. в ухо. Он заорал:
– Кто ты?!
Туша ответила:
– Я женщина. Я знаю эту дыру. Не ты один. Но я ждала тебя. Почему тебе опротивела жизнь?
– Отвяжись, старая дура!
– Родной, не лезь в дыру. У тебя есть член. Дай мне только минуту, минуту твоей любви. Я хочу делать любовь с тобой! Дай!
– Старая, безденежная дура!
– Зачем тебе лететь с сорок первого этажа? Сделай любовь со мной! Сделай, сделай, сделай! Если даже хочешь - лети, но сначала сделай! Ведь твой член - сокровище, как банковский счет... Дай я его поцелую. Зачем ты хочешь его губить? Сделай сначала любовь со мной, а потом лети... Последний оргазм перед смертью - и потом в ад. Таков наш образ жизни.