Сборник рассказов
Шрифт:
Но скоро ребята, благодаря тщательной воле улыбающегося Иннокентия, стали понемногу понимать, в чем дело. Точно среди общей одержимости и безумия мыслей, упирающихся в неизвестность, стали появляться какие-то обратные, рациональные ходы, возвращающие к земной действительности, но уже на мистически-юродивом уровне.
Все бегали, надрывно думая о будущем после смерти, и истерически старались представить себе ее, от этого вены вздувались, а в глазах вместо секса было вращение душ.
– Завтрак готов!
– громогласно объявил Иннокентий, распахнув дверь.
Его шизофренно-потустороннее
– Ты наш спаситель, Инна, - пробормотала она.
Лизонька была королева завтрака. Лицо ее прояснилось, словно сквозь непонятность проглядывали удавы; вся в пятнах - глаза в слезно-возвышенной моче - она колдовала вокруг нескольких огромных сковородок, где было изжарено отчлененное мясо Аполлона.
"Сколько добра", - тупо подумал Владимир.
Все хихикали, чуть не прыгая на стены. Именно такой им представлялась загробная жизнь. Они уже чувствовали себя наполовину на том свете.
Первый кусок должна была проглотить Лизонька. Поюлив вокруг сковородки, как вокруг интимного зеркала, она вилкой оголенно-радостно взяла кусок. Иннокентий остановил ее, подняв руку, чтобы произнести речь. Кусок, на вилке в руке, так и остановился около дамски-нервного полураскрытого ротика Лизоньки.
– Прежде чем начать есть, подумайте о том свете, - сурово проговорил Иннокентий.
– Подумайте напряженно, когда будете пережевывать. И не забывайте о душе Аполлона.
– Да, да, - вдруг сразу войдя в положение, заюлил Конецкий, - от мыслей, направленных в непостижимое, душа будет выходить вон, а Апошино мясо в животе будет смрадно впитываться... Произойдет раздвоение.
– Тес!
– перебили его.
Лизонька, прикрыв глазки, пережевывала мясцо. Пухлые щечки ее вздувались, она ела с таким аппетитом, точно всасывала высшие слезы. Румянец нежного ада горел на ее лице. А в глазах пылал неслыханный интеллектуализм. Поцеловав свое обнаженное колено, она вдруг с жадностью набросилась на оставшуюся еду.
Скоро, несмотря на тихий восход солнца и трепет утренних трав, все пожирали Аполлоново тело. Мясцо хрустело в зубах, и все усиленно думали, так что от остановившихся на непостижимом мыслях стоял неслышно-потусторонний треск. Казалось, весь загробный мир навис над комнатой и над жующими людьми. Сухарев даже не мог пощекотать оголенную Танину ляжку. Толя припал к сковородке, лежа на полу.
Вдруг во дворе закукарекал неизвестно откуда взявшийся дикий петух.
Улeт
"Существую я или не существую?!" - взвизгнул невзрачный, но одухотворенный человечек лет тридцати пяти и по-заячьи нервно заходил по комнате. От умственного шныряния вены на лбу у него вздулись. "Вроде существую", - пискнул он, хлопнув себя по заднице. Потом подошел к шкафу и с плотоядным наслаждением, трясясь, выпил мутную брусничную воду из грязной чашки. Минуты две улыбался, а потом вдруг опять вспыхнул: "И в то же время не существую!" И пнул ногой угрюменький чайник. Потом Анатолий Борисович (так звали героя) выскочил в коридор.
– Хамье, перед глазами снуете!
– прикрикнул он на соседей, которые боялись Анатолия Борисовича за его робость.
Ему вдруг захотелось завернуться в одеяло и долго, комком, кататься по полу. "Какой-то я стал воздушный и как будто все время улетаю", - подумал Анатолий Борисович.
– Побольше реальности, побольше реальности!
– провизжал он вслух себе, соседям и кому-то Неизвестному.
Последнее время что-то в нем надломилось. Это уже был не тот Анатолий Борисович, который мог бороться и быть возвышенным. Ему все стало загадочным. Загадочным и то, что он женился, и то, что ему тридцать пять лет, и то, что он родился в России, и даже то, что над ним висит, куда бы он ни пошел, - небо.
"Определенности никакой нет, - решил он, - и точно меня все время смывает. Как бы совсем не сдуло".
"Странное существо моя дочка, - думал Анатолий Борисович, проходя по темно-змеиному горлу выходной лестницы.
– Бьет меня по морде. А когда я ее бью по заднице - никак не пойму, хорошо мне от этого или плохо?"
Подойдя, вместо двери, к нелепой дыре, ведущей в серое, Анатолий Борисович увидел над ней лампочку.
"Надо бы ее проучить", - подумал он и швырнул туда камень. Лампочка разбилась. "На сколько минут мне будет легче от этого?" - обратился он к своему внутреннему голосу.
Наконец Анатолий Борисович выскочил на улицу. На мгновенье ему показалось, что все, что он видит - фикция. "Юк-юк", - довольно пискнул он в ответ. "И все-таки я не существую", - подумал он всем своим существованием и подошел выпить воды. Потом все стало на место.
"Как складывалась до сих пор моя жизнь, - рассуждал он, делаясь все незаметней.
– Был период - я играл в карты. Тогда я был счастлив. Был период величия. Без него я не прожил бы дальше". Анатолий Борисович ускорил шаг и шел прямо по улице навстречу ветру.
"Улетаю я куда-то, улетаю, - думал он.
– О, Господи!"
Мир давил своей бессмысленностью; "это потому, что он меня переплюнул, отсюда и его бессмысленность, - решил он.
– Даже столб, неодушевленный предмет, и тот меня переплюнул".
Все казалось ему абстрактным: и высокие, уходящие в засознание, линии домов, и гудки машин, и толпы исчезающих людей. А собственная жизнь казалась ему еще худшей, еле видимой, но настоятельной абстракцией.
"Реальности никакой не вижу", - слезливо подумал он и хотел было хлопнуть в ладоши.
Наконец Анатолий Борисович подошел к разно-мирному зданию своей службы; юркнул мимо толстых тел, за свой стеклянно-будничный столик.
Кругом сновали разухабистые, в мечтах, рожи, трещали машинки, а перед Анатолием Борисовичем лежала груда бумаг. Ему казалось, что все эти бумаги говорят больше, чем он.
Анатолий Борисович подошел к окну.
"А вдруг "сбудется, сбудется", - закричалось у него в глубине.
– Должно "сбыться", должно - не навсегда же таким он создался". Тихонько, растопырив ушки, Анатолий Борисович прислушался. Ничего не услышав, сел за столик и почувствовал, что вся его жизнь - как урок геометрии.