Сборник рассказов

Мамлеев Юрий Витальевич

А теперь этого нет. Любовь сняла страшное, последнее препятствие. Она сделала мою любимую самой наилучшей для кровососания.

Вот и кончится мое недомогание, мои страхи, мои пробирки, я выздоровлю, обрету покой - если буду потихонечку, потихонечку пить ее кровь. Так, чтобы она даже не замечала. Скажем, в поцелуе. Тихо и незаметно. Но со страстью, как всегда бывает при любви...

25-ое августа... Я гибну... Но только бы не погибла она... Я люблю ее... Нет, нет, я люблю не ее, а свое кровососание, свою животность, свой стон... Нет, Нет!!! ...Я люблю ее и зову Бога в свидетели этого!.. Но все кончается. Я не могу побороть в себе два влечения: любви и кровососания.

Боже,

только бы она не почувствовала, что я - упырь... Почему она глядит на меня такими глазами?! ...Почему иногда из ее глаз льются слезы?! ...Слезы всепрощения... Может ли она меня простить, если узнает все... О, если бы она меня простила (хотя бы из-за мучении, мучений, моих мучений!) и любила по-прежнему, я бы вознесся, я стал бы божеством, я обратил бы кровь в слезы блаженных младенцев... Во всепрощающие слезы... Но я гибну... Дважды меня охватывало бешеное желание броситься на нее, перегрызть ей горло и выпить всю кровь... Нет, нет, не сексуальное... Моя любовь свята... Просто эта жуткая потребность... Простите меня... Милосердия... Милосердия... Но я еще больше хочу спасти ее душу - и вознести в обитель богов... Она достойна быть только там... Да, да, но не среди богов, а такой, как они, всемогущие, всеодухотворяющие... Да, да, я видел эту идею в ее глазах... Она мелькнула в них, как искаженный свет... Она - будет Божеством... И в то же время я хочу напиться ее крови... Крови Бога... Нет, нет я схожу с ума... Милосердия, милосердия!!!

Я знаю, знаю, где выход: завтра, завтра, когда она выйдет гулять, одна, в этих видимых только духам цветах вокруг своих глаз, я подкрадусь к ней... и... мы вознесемся... Оба... Туда, туда, в обитель богов... Она - спасет меня, я - ее... Да, да, вознесемся, хотя перед этим я обрушу на нее удар и выпью всю кровь.

Урок

Пятый класс детской школы. Идет урок.

Две большие, как белые луны, лампы освещают аккуратные ряды потных, извивающихся мальчиков. Они пишут. Перед ними стройно стоит, как фараон, ослепительно белокожая учительница. В воздухе - вздохи, шепоты, мечтания и укусы.

Шестью восемь - сорок восемь, пятью пять - двадцать пять.

"Хорошо бы кого-нибудь обласкать", - думает из угла веснушчатый, расстроенный мальчик.

– Арифметика, дети, большая наука, - говорит учительница.

Скрип, скрип, скрип пера... Не шалить, не шалить... "Куда я сейчас денусь, - думает толстый карапуз в другом углу.
– Никуда... Я не умею играть в футболки меня могут напугать".

Над головами учеников вьются и прыгают маленькие, инфернальные мысли.

"Побить, побить бы кого-нибудь, - роется что-то родное в уме одного из них.
– Окно большое, как человек... А когда я выйду в коридор, меня опять будут колотить... И я не дойду до дому, потому что надо идти через людей, по улицам, а мне хочется замирать"...

Кружева, кружева... Белая учительница подходит к доске и пишет на ней, наслаждаясь своими оголенными руками.

Маленький пузан на первой парте, утих, впившись в нее взглядом.

"Почему ум помещается в голове, а не в теле, - изнеженно-странно думает учительница.
– Там было бы ему так уютно и мягко".

Она отходит от доски и прислоняется животом к парте. Повторяет правило.

"Но больше всего я люблю свой живот", - заключает она про себя.

"Ах, как я боюсь учительницы, - думает в углу веснушчатый мальчик. Почему она так много знает... И такая умная... И знает, наверное, такое, что нам страшно и подумать"...

Раздается звонок. Белая учительница выходит из класса, идет по широким, пустым коридорам. Вокруг нее один воздух. Никого нет. Наконец она входит в учительскую. Там много народу. Нежданные, о чем-то думают, говорят. Белая учительница подходит к графину с водой и пьет.

"Какая ледяная, стальная вода, - дрогнуло в ее уме, - как бы не умереть... Почему так холодно жилке у сердца... Как хорошо"... Садится в кресло. "Но все кругом враждебно, - думает она, мысленно покачиваясь в кресле, - только шкаф добрый". Между тем все вдруг занялись делом.

Пишут, пишут и пишут.

В комнате стало серьезно.

К белой учительнице подходит мальчик с дневником.

– Подпишите, Анна Анатольевна, а то папа ругается.

Белая учительница вздрагивает, ничего не отвечает, но шепчет про себя:

– Разве мне это говорят?.. И разве я - Анна Анатольевна?.. Зачем он меня обижает. "Я" - это слишком великое и недоступное, чтобы быть просто Анной Анатольевной... Какое я ко всему этому имею отношение!?

Но она все-таки брезгливо берет дневник и ручку. "Я подписываю не дневник, - вдруг хихикает что-то у нее в груди.
– А приговорчик. Приговор. К смерти. Через повешение. И я - главный начальник". Она смотрит на бледное, заискивающее лицо мальчика и улыбается. Легкая судорога наслаждения от сознания власти проходит по ее душе.

– Дорогая моя, как у вас с реорганизацией, с отчетиками, - вдруг прерывает ее, чуть не дохнув в лицо, помятый учитель.
– Ух ты, ух ты, а я пролил воду... Побегу...

Опять раздается звонок. Белая учительница, слегка зажмурившись, чтоб ничего не видеть, идет в класс.

...Кружева, кружева и кружева.

"Хорошо бы плюнуть", - думает веснушчатый, нервозный мальчик в углу.

Шестью восемь - сорок восемь, пятью пять - двадцать пять.

Белая учительница стоит перед классом и плачет. Но никто не видит ее слез. Она умеет плакать в душе, так, что слезы не появляются на глазах.

Маленький пузан на первой парте вылил сам себе за шиворот чернила.

"Я наверняка сегодня умру, - стонет пухлый карапуз в другом углу. Умру, потому что не съел сегодня мороженое... Я ведь очень одинок".

Белая учительница повторяет правило. Неожиданно она вспотела.

"По существу ведь - я, - думает она, - императрица. И моя корона - мои нежные, чувствительные мысли, а драгоценные камни - моя любовь к себе..."

"Укусить, укусить нужно, - размышляет веснушчатый мальчик.
– А вдруг Анна Анатольевна знает мои мысли?!"...

Урок продолжается.

Утопи мою голову

Человечек я нервный, издерганный, замученный противоречиями жизни. Но когда возникают еще и другие противоречия, не всегда свойственные жизни, то тут уж совсем беда.

– Утопи, негодяй, мою голову...
– услышал я во сне холодное предостережение, сказанное четырнадцатилетней девочкой Таней, которая за день до этого повесилась у нас под дверью.

Собственно, история была такова. Во-первых, она вовсе не повесилась. Это я сказал просто так, для удобства и легкости выражения. Таня засунула голову в какую-то строительную машину, и когда что-то там сработало, ей отрезало голову, как птичке, и голова упала на песок. Во-вторых, не совсем у меня под дверью, а шагах в ста от нашего парадного, на пыльной, серой улице, где и велось строительство. Покончила она с собой по неизвестным причинам. Говорили, правда, что ее - часа за два до смерти - остановил на улице какой-то мужчина в черной шляпе и что-то долго-долго шептал ей в ухо. И такое нашептал, что она возьми - и покончи. После этого шептуна упорно искали, но так и не нашли. Думаю, что нашептали кое-какие намеки на... То, то, дальше не буду.