Сборник стихов

Ваншенкин Константин Яковлевич

КИНО

он вонзает иголку в фигурку врага усмехается собственным мыслям за окошком — река и её берега точно женские груди, обвисли а над этой рекою парит особняк островерхий, в готическом стиле там сидит у камина изысканный враг и листает Легенду о Тиле погоди, не нуди — и увидишь кино: колдовская отслужена месса завещанья составлены, всё решено и назначены время и место бутафорское небо окрасят огни и на самой его верхотуре на астральной дуэли сойдутся они голливудские

звёзды в натуре

ИГРА

кто на первом уровне был грудным а на пятом уровне с печки встал на последнем уровне, пьяный в дым запряжёт буланого видишь, там где чужими мыслями лог порос где резные идолы бдят во мху едет добрый молодец смерд отброс показать горынычу who is who у него калашников на плече он берет, смотрите-ка, заломил а за ним кто в ватнике, кто в плаще эскадрон биндюжников, цепь громил а горыныч спит себе, дым столбом он на добрых молодцев положил… рыщут волки в ельнике голубом да под ряской булькает старожил долго сказку сказывать, легче спеть а и петь не хочется, я не бард за последним уровнем только смерть на delete роняющий лапу гад

«Никак не вспомню… в грудь вошёл стилет…»

никак не вспомню… в грудь вошёл стилет а дальше — Лета, здравствуй, сколько лет вернее, зим, по изморози судя на чёрных крыльях… впрочем, всё равно а там и девки, музыка, вино смех нелюди: да мы свои же люди и не Вергилий, а сатир в трико подносит ожерелье из клыков с блаженною улыбкою дебила земную жизнь проверив на излом в конечном счёте, свяжешься с козлом он и расскажет что с тобою было тьфу на Геенну, Суд et cetera — всё выдумки — гудели до утра ах, дарлинг, дарлинг, с нас и взятки гладки здесь я не помню… в грудь вошел стилет… очнулся — Лета, здравствуй, сколько лет прими штрафную и айда на блядки

«Капельмейстер дождя в сюртуке водяном…»

капельмейстер дождя в сюртуке водяном мокрый увалень в чёрном цилиндре то стучит по стеклу, то рисует на нём экзотических птиц и цилиней а поднимешься с левой — озирис в гробу над церквушкой пустой нависает прижимает к губам выхлопную трубу музыкант из рассеянных самых и не вспомнишь, какое сегодня число — так шумит за спиною нагая орлеанская дева с воздетым веслом убираться тебе предлагая

«Открывается сердце на собственный стук…»

Открывается сердце на собственный стук, из темницы выходит бочком. Надвигается ветер и гонит листву подзатыльником лёгким, тычком. Эти красные листья бульварам к лицу, эти жёлтые льются в зрачки. Поднимаются статуи к Богу-Отцу: пионеры, пловчихи, качки в шлемофонах, ушанках ли — не разберёшь после стольких-то лет… И летит под воинственный марш, мимо каменных рож бронепоезд в парижский бутик.

Ашдод, Израиль

Ирина Каренина. Мы ехали читинским, в прицепном

«Счастье

будет, любовь не кончится — что враги ей и что друзья…»

Счастье будет, любовь не кончится — что враги ей и что друзья! В ресторанном пустом вагончике буду ехать всё я да я. В бутербродном и винно-водочном, — Каберне моё, Каберне! — В колыбельном, качальном, лодочном, где графины звенят по мне. На конечной неблизкой станции выйду молча в небытиё. Никогда не проси: остаться бы. Не твоё это. Не твоё.

«Мы ехали читинским, в прицепном…»

Мы ехали читинским, в прицепном, храпел сосед, и плакала соседка. По Кальдерону, жизнь казалась сном, — но ведь была, — и улыбалась едко. Мы квасили с ковбоем с боковой — лихим парнягой в «стетсоне» и коже. И мерк вагонный свет над головой, и за окном созвездья меркли тоже. И вновь листва летела на перрон, бессонница терзала до рассвета, И мне никто — ни Бог, ни Кальдерон — не объяснял, зачем со мной всё это.

«Какие наши годы, рядовой…»

Какие наши годы, рядовой! Мы все давно убиты под Москвой, На этой безымянной высоте, на подступах к любви и красоте. И наши души лёгкие парят, и видят рай они, и видят ад, Светло скорбят и славят Самого, и им не нужно больше ничего.

БРАЖНИК

Глянь, на шторе — бражник с хоботком, можно сбить его одним щелчком, Слепенький, и носик — как вопрос, скрученный, слонячий, глупый нос, И на лапках серых — бахрома. Ах, не бойся, не сходи с ума, Он совсем недолго проживёт, он, ещё чуть-чуть, и сам умрёт, Но пускай — у нас, в тепле, в добре, дома, в конце света, в сентябре.

«Я устала от вас, вы жестоки, вы волки, вы стая…»

Я устала от вас, вы жестоки, вы волки, вы стая, Всё бы вам налетать и терзать, вырывая куски, — В чём ещё ваша радость, моя сволота дорогая, Потаскушки-подружки, врали записные — дружки? Выскребают изнанку души сентябри и простуда — До светла, добела, до горчащих кленовых стихов. Если б только понять, для чего тянет губы Иуда, И простить отреченье — до первых ещё петухов…

ПРИЧИТАЛЬНОЕ

Ах ты, Русь-матушка, степь полынная, Дорога длинная, гарь бензиновая, Водка палёная, слеза солёная, Драка кабацкая, гибель дурацкая, Крест на дальнем погосте, белые кости, Смертушка ранняя, подоконье гераневое У мамки, у бабки, ломайте шапки, Да — в ноги им, в ноги! Катафалки, дроги, Не уйти от судьбы, выносите гробы — Крепкие полотенца… В новое оденься, Не жил счастливым — помрёшь красивым, Жизнь провороним — дак хоть похороним! Девки, ревите, вот он, ваш Витя, Санька, Серёжа, Ванечка, Алёша, Был живой, грешный, — лежит, сердечный, Холодный, белый: мамка ль не успела Беду отнять, в шифоньер прибрать, В глаза ей смотреть, первой помереть, Бабка ли продремала — поперёк не встала, Не заступила горю пути, не сговорилась наперёд уйти, — А что теперь! Костлявая в дверь, А лучше б сума, чума да тюрьма, Вместе б выхаживали, беду вылаживали, Дачки таскали, у запретки стояли, Кланялись до земли, кровиночку сберегли, Всё до нитки отдали, сытно не едали, Папиросы россыпью, рюкзаки под насыпью, Охранников матюги, Господи, помоги!