Сборник стихов

Крёков Виталий Артемьевич

ПОМНИ!

Слово твое — точно резкая бритва… Взгляд — словно пепел, вмороженный в лед… Воин Руси, не окончена битва, помни и верь, наше время грядет. Памятью мщения сердце наполни. Нас не сожгут, не затопчут дотла. Впитывай, слушай, фиксируй и помни лица, слова, имена и дела. Копится ненависть в нас не напрасно. Будет и твой впереди Сталинград. Чтобы отвага в груди не угасла, помни, что нелюди с нами творят. Русского беженца помни обиду. Помни его разорённый уют. Помни звериную злость ваххабита. Помни коварство российских иуд.

Крёков

Виталий. КРОТКАЯ ДУША

«Наша бедность завещана Богом…»

Наша бедность завещана Богом… Память сердца всегда дорога. За сухим ископыченным логом На закате темнели стога. Вот и сумерки встали стеною: Резкий отблеск дрожащих огней, И пастух одинокий в ночное Гонит за день уставших коней. Наша бедность… В бурьяне избушка, Да ведро над печною трубой, Много неба и хлеба горбушка В летний день с родниковой водой. Одуванчиков жёлтых обнова, На прополке картофеля мать… Неустанно, как доброе слово, Хорошо это всё вспоминать.

«Весною постной мир природы светел…»

Весною постной мир природы светел, В нём юность и виденье тонких грёз. И день-деньской музычит свежий ветер Сухими отшелушками берёз. Ещё часы кукушка не кукует, И как у птички — в сердце лёгкий нрав. И далеко до страстных поцелуев, До шума листьев и купальских трав. Унынья нет, не чувствуется тленья, И старость станет не совсем страшна, Когда вот так — блаженные селенья В молитвах видит кроткая душа.

ВЕСНА В БЕРЁЗОВСКОМ

Среди карьеров и других веков — В дождинках ранний мёд цветущей ивы, Лилово-розоватых кандыков И трепетных подснежников разливы. А там, где речку повернул откос, Где жадность родила отвал ползучий, Темнеют пихты в неводах берёз, И голосит из-под сугроба ключик. И сходит жизнь. Не та, где я живу, Да и не та, что по ночам мне снится. А та, что током полнит тишину, Которая должна была случиться.

«И оттого, что в этом хлебе…»

И оттого, что в этом хлебе Кому-то, а не мне везло, Я жаждал, чтоб в осеннем небе Завязло лебедя крыло. Кричал ему: «Постой, товарищ! Пусть груды зёрен на току — Ты дожинать мне оставляешь С полей созревшую тоску». …………………………………………. Но здесь душа моя прославит На небе облачную рябь, Лес хвойный в золотой оправе, Плугами вспаханную зябь. Всё чаще, уходящим, в спину Глядит отчаянье полей… Я, замерзая, не покину Предела родины своей.

«О, сколько розовых восходов…»

О, сколько розовых восходов Среди неровных строк стоит! Там, за плетнями огородов, Рожок куренком голосит. Там, встретив красотою звонкой, Взглянув украдкою в лицо, Моя знакомая девчонка Начнёт скоблить и мыть крыльцо. Там дни любви моей несмелой Никак не могут отцвести. Я всё хочу ей иней белый С берёз в лукошке принести.

Евгений Артюхов. НЕУЖТО СЛАВА ОТСИЯЛА?

МАТЬ

Порой мне кажется — она рожала не меня, а мир, в котором есть страна из крови и огня. Уж лучше б спрятаться в подол, не видать и не знать тот многоликий произвол, что подарила мать.

ЭМИГРАНТ

Когда трещали, как орех, дворянские гербы, орёл двуглавый по земле едва крыла влачил, он думал: не великий грех укрыться от борьбы, чтоб сохранить в чужом тепле достоинство и чин. Он верил: года не пройдёт, уляжется волна, — не оттого, что близорук, скорей — нетерпелив. Но начинала в свой черёд гражданская война из крови, слёз, из крестных мук чудовищный полив. И вмиг на древе родовом остался он один — один-единственный побег зелёно-золотой. Есть у него и стол, и дом, и он гордится им, но ищет прошлогодний снег и просится домой. Где небеса без божества, где на земле содом, где в душах буйно страх расцвёл, а память — тяжела. Но только там его листва, проклюнувшись с трудом, почуять может древний ствол, пошедший на дрова. И коль в земле не отыскать отеческих корней, согреться можно, помолчать вблизи того костра, где ест глаза при слове «мать» сильнее и больней и жизнь, похожую на ад, иной зовёт — «сестра».

СОЛДАТ ПОБЕДЫ

…И памятники сходят с пьедестала.

Е. Винокуров

…И вот спустился с пьедестала герой гвардейского полка: неужто слава отсияла, которой прочили века? Громоздким стукоча металлом, прошёлся вымершим селом и никого не увидал он ни за столом, ни под столом. Чем в землю вглядывался строже, землистей делалось чело, окалина ползла по коже, глаза посверкивали зло. Чугунно грохотало сердце в просторе брошенных полей: затем ли гнал отсюда немца он, крови не щадя своей? Ну как могли заглохнуть дали, перетерпевшие бои? Неужто землю добивали свои? А где теперь свои?..

1997 ГОД

Картой испещрённой на стене, бесконечной взлётной полосою этот городок живёт во мне где-то между миром и войною. Слякотно, пустынно и темно. Острые, недружеские взгляды. Ни одно на улицу окно не выходит. Стены да ограды. На кровавый пир сорвиголов поставлял он пушечное мясо — безработных русских мужиков, набранных поспешно из запаса. Никогда забыть я не смогу запах крови, воздух тёмно-сизый; как танкист дымился на снегу бросовою стреляною гильзой; и сидел у времени в плену возле развороченного дота «дух», подшитый к делу своему матерною строчкой пулемёта.

«Никого на улице Гурьянова…»

Никого на улице Гурьянова мне не встретить, кроме ветра пьяного — гасит он свечные огоньки. Потому что до сих пор не верится, что с Москвой-столицей силой меряться взяли и пришли боевики. Дескать, фээсбэшники прохлопали, и они негаданно притопали убивать и рушить всё подряд. Будто мы не знали и не видели, что за вдохновенные воители Грозный превращали в Сталинград. Их сердца пустые и холодные греют недра углеводородные, остальные — не идёт в расчёт. Это у тебя подъезд минирован, а у этих — «мерседес» бронирован и ОМОН хоромы стережёт. Потому на улице Гурьянова свечи жгутся заново и заново, крест, как на погосте, занял пост. Но зияет чёрная прогалина и доносит бормотанье Каина пьяный ветер. Видимо, Норд-ост.