Сборник стихов

Самарцев Александр

Тимофеевский Александр Горы, лес и море

«Что вы все лапаете, шарите…»

I

Что вы все лапаете, шарите, Все ублажить хотите тело — Известно мне на нашем шарике Всего лишь три достойных дела: Смотреть на гор невероятие, Деревья или даль морскую, И есть еще одно занятие, Которого всю жизнь взыскую, — Ждать того самого мгновения, Когда я выпаду в осадок И вновь наступит вдохновения Эпилептический припадок.

II

В окне лбы гор, а может, горы лбов, Меж ними небо втиснулось, как блюдо Или как белый тюк между горбов Лохматого трехгорбого верблюда. На

ближней горке буйная листва, Вторая — как застывшая цунами, А третья нам видна едва-едва — Чуть различимый силуэт в тумане. Гор трехступенчатая линия — Природы альфа и омега — Сперва зеленые и синие, А дальше — серые до неба. Не знаю места их у Бога. Не в том загадка: выше, ниже ли, Но суетится мысль убогая — Потом, когда умру, увижу ли? Ложатся горы в стих Размерными рядами, А облака на них Ложатся бородами. А сердце — ах, да ах, От счастья замирая, — Ведь горы в облаках — Почти преддверье рая. Вглядись: вкруг поля лес, как нимб, И небо сочеталось с ним Без швов, в одно сплошное целое, А посередке — лошадь белая. Лес, что ты вынешь нам из-под полы, Какой сюрприз внезапно приготовишь: Двух сосен обнаженные стволы Напоминают ноги двух чудовищ. Деревьев ценные стволы И хвои пенные валы, Весьма обыденные с виду, Стремятся ввысь, где синь и свет. А там сойдутся или нет, Как параллельные Эвклида. Мы, городские, все чумные, Для нас леса — миры иные, Нам не ясна деревьев стать: Что нам они напоминают, Куда вершины устремляют И что пытаются сказать. В березняке нам птицы пели, Дубы венками нас венчали И тишиной встречали ели, Снимая грусти и печали. Обиды сердца утишая, От злобных мыслей стерегли, Оберегали, утешали, Никак утешить не могли. Ты все твердишь мне «ненавижу» Заместо прежнего «люблю». А я ленив и неподвижен, Не возражаю и терплю. А я, тебе не прекословя И не входя в докучный спор, Смотрю без мысли на шиповник, Как дети смотрят на костер. Мне непонятно, кто я, где я, В каких веках, в каком краю, В чем суть, в чем смысл и в чем идея: Я сам себя не узнаю. Я между лесом и горами, Статист в чужой какой-то драме, А может быть, забыл слова. Забыть легко. Меня же нету. Ведь я не то, и я не это — Не горы и не лес — трава.

III

Фатиме

Была душа бессмертной, Была как Божий храм, Была душа несметной — Осталось двести грамм. Я делал все некстати, Твой нерадивый раб, И душу всю растратил На глупости и баб. И вот у синя моря Сижу на бережку, Сижу, повесив с горя Дурацкую башку. Зачем зима и лето И Питер и Москва, Нужна мне только эта Морская синева. Пусть буду я не Пушкин И не Омар Хайям, Верни мне, Боже, душу С прибоем по краям.

2008–2009

АФИНА МЫЛОМ МЫЛА РАМУ

* * *

Здесь, упирая руки в боки, Гуляли греческие боги, У них движенья величавы, У них венки на голове, И там, где мы кричали: вау! — Они кричали: эвоэ!

* * *

Афина мылом мыла раму, А оказалось, моря мрамор, И то, что было миру мерой, Вдруг стало хмарой и химерой. Размылись все ее миры, Размером ставши с мра и мры.

* * *

Я помню пение цикады, На пике зноя моря блики И возле каменной ограды Кусты ничейной ежевики. И мы считали волны линий, Когда прибой пошел на убыль, И ягодою черно-синей Себе окрашивали губы… ……………………. Томит и мучает загадка, Все, как тогда: на море блики И справа каменная кладка С кустами дикой ежевики. И хор акрид ужасный длится, Никак не надоест им петься, И снова зной успел разлиться, И некуда от зноя деться. И вновь я совершаю кражу И губы черным соком крашу, Украдкой, под чужим забором, — Так сладко времени быть вором.

* * *

Бог создал море, Чашу многотонную, Чтобы над ней грустить. Огромное — И нету слов огромных, Чтобы его вместить.

* * *

Я стал никем, я стал нулем, А был еще недавно царь я, Все дни сражаюсь с бесом-псом И не справляюсь с этой тварью. Я, как щенок в засаде ос Или как мушка в паутине, Не вижу моря трех полос — Зеленой, голубой и синей. Мне недоступны небеса В благоухающем их цвете. Господь, спаси меня от пса, Иначе мне не жить на свете.

* * *

Закрытые зонты — как белые надгробья, Пляж — кладбище у моря изголовья, А буревестник с волн снимает пенки, Подобно Горькому и Жене Евтушенке.

* * *

Мы уезжали, лица пряча, И шли за нами волны, плача, Был плач великий в море синем, Узнавшем, что его покинем. Волна волну гнала волнами, Как в синей книжке, в Мандельштаме, И выгибали волны выи, Вздымая гребни волновые.

Сентябрь 2011

Халкидики

Саед-Шах Анна. Душа с dushoyu

«И ты теперь на человека…»

И ты теперь на человека похож, мой ангел. Значит, прав. Возьми с собой в людскую реку, развей — я тоже пыль и прах. Я тоже научусь из пены сухой и наглой выходить, смогу романтикой измены назвать — и всем тебя простить. И я смогу, как смог мой предок, земные оценить дары и тридцать новеньких монеток в кармане спрячу до поры. …А в день веселый, день воскресный увижу, что не бог с тобой, а лишь лысеющая бездна над непокрытой головой.

«И по монитору, как по льдине…»

И по монитору, как по льдине, я ползу среди других теней. Мама-мама! В чьей ты паутине? — жду тебя на чате сорок дней. …И у нас по всей сети великой добрых и отзывчивых друзей с каждым часом больше — только кликай, только кликни — и с планеты всей отзовутся и любое дельце разрешат, осудят и простят, честные несчастные сидельцы ни за что в веб-камерах сидят. …Вот и я ночами на дорогу выхожу — во лбу звезда горит, — разум мой пусть и не внемлет блогу, но душа с dushoyu говорит…

«Мамочка-мамочка, правда же…»

— Мамочка-мамочка, правда же, я никогда не умру — на кого ты тогда останешься? Тетя Вера — жадная, тетя Люба — злая, дедушка с бабушкой старые, ничего не умеют сами. А я вырасту — буду заботиться. — Да, моя милая. Спи. — Мамочка-мамочка, правда же, ты никогда не умрешь? Тетя Вера — жадная, тетя Люба — злая. На кого я тогда останусь? — На боженьку, милая, спи. — Боженька-боженька, правда же, Ты никогда не умрешь! Дедушка с бабушкой старые… Боженька-боженька, правда же, я никогда не умру? На кого ты тогда останешься? А я вырасту — буду заботиться.