Сборник стихов
Шрифт:
Бессмертное не может быть мертво. Но знает ли о том земля сырая, ошибку ожиданья моего оплакивая и благословляя?
Как твой удел серьезен и высок: в мгновенных измененьях мирозданья все бодрствует великий голосок бессмертного блаженства и страданья.
ГРАНАТОВОЕ ДЕРЕВО
У ГРОБНИЦЫ СЕРАФИТЫ
И встретились: бессмертья твоего прекрасная и мертвая громада и маленькое дерево граната, возникшее во мгле из ничего.
Ум дерева не ведает иной премудрости: лишь детское хотенье и впредь расти, осуществлять цветенье и алчно брать у щедрости земной.
Не
Но что имел в виду живой росток, перерастая должные границы, когда проник он в замкнутость гробницы и в ней сплоченность мрамора расторг?
Влекло его твое небытие пройти сквозь твердь плиты непроходимой, чтобы припасть к твоей руке родимой, удостоверясь в тонкости ее.
С великим милосердием дерев разнял он узкий холодок браслета и горевал, что ты была бессмертна лишь вечно, лишь потом, лишь умерев.
Гранат внушал запястью твоему все то, что знал об алых пульсах крови в больших плодах, не умещенных в кроне и по ночам слетающих во тьму.
Он звал тебя узнать про шум ветвей с наивностью, присущею растеньям, истерзанный тяжелым тяготеньем, кровоточеньем спелости своей.
Какая же корысть владела им, вела его в таинственные своды явить великодушие природы в последний раз!
– твоим рукам немым?
Не Грузии ли древней тишина велит очнуться песенке туманной: "Зачем так блещут слезы, мой желанный? Зачем мне эта легкость тяжела?"
Не Грузии ли древней колдовство велит гранату караулить плиты и слабое дыханье Серафиты не упускать из сердца своего?
СКАЗАННОЕ ВО ВРЕМЯ БОМБЕЖКИ
В той давности, в том времени условном что был я прежде? Облако? Звезда? Не пробужденный колдовством любовным алгетский камень, чистый, как вода?
Ценой любви у вечности откуплен, я был изъят из тьмы, я был рожден. Я - человек. Я, как поющий купол, округло и таинственно сложен.
Познавший мудрость, сведущий в искусствах, в тот день я крикнул: - О земля моя! Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустикпростить меня и защитить меня!
Там, в небесах, не склонный к проволочке сияющий нацелен окуляр, чтобы вкусил я беззащитность точки, которой алчет перпендикуляр.
Я по колено в гибели, по пояс, я вязну в ней, тесно дышать груди. О школьник обезумевший! Опомнись! Губительной прямой не проводи.
Я - человек! И драгоценен пламень в душе моей. Но нет, я не хочу сиять заметно! Я - алгетский камень. О господи, задуй во мне свечу!
И отдалился грохот равномерный, н куст дышал, и я дышал под ним. Немилосердный ангел современный побрезговал ничтожеством моим.
И в этот мир, где пахло и желтело, смеркалось, пело, силилось сверкнуть, я нежно вынес собственного тела родимую и жалостную суть.
Заплакал я, всему живому близкий, вздыхающий, трепещущий, живой. О высота моей молитвы низкой, я подтверждаю бедный лепет твой.
Я видел одинокое, большое свое лицо. Из этого огня себя я вынес, как дитя чужое, слегка напоминавшее меня.
Не за свое молился долговечье в тот год, в тот час, в той темной тишине за чье-то золотое, человечье, случайно обитавшее во мне.
И выжило оно. И над водою стоял я долго. Я устал тогда. Мне стать хотелось облаком, звездою, Алгетским камнем, чистым, как вода.
ОСКОЛКИ ГЛИНЯНОЙ ЧАШИ
Некогда Амиран, рассердившись, разбил вдребезги глиняную чашу, но осколки ее, желая соединиться, с шумом и звоном улетели в небо.
Из народного сказания
...И ныне помню этот самолет и смею молвить: нет, я не был смелым. Я не владел своим лицом и телом. Бежал я долго, но устал и лег.
Нет, не имел я твердости колен, чтоб снова встать. Пустой и одинокий, я все лежал, покуда взрыв высокий землей чернел и пламенем алел. ...
Во мне скрестились холод и жара. Свистел пропеллер смерти одичавшей. И стал я грубой, маленькою чашей, исполненною жизни и добра.
Как он желал свести меня на нет, разбить меня, как глиняную цельность, своим смертельным острием прицелясь в непрочный и таинственный предмет.
И вспомнил я: в былые времена, глупец, мудрец, я счастлив был так часто. А вот теперь я - лишь пустяк, лишь чаша. И хрупкость чаши стала мне смешна.
Что оставалось делать мне? Вот-вот я золотыми дребезгами гряну, предамся я вселенскому туману, на искру увеличив небосвод.
Пусть так и будет. Ночью, как-нибудь, мелькну звездой возле созвездья Девы. Печальные меня проводят дэвы в мой Млечный и уже последний путь.
Разрозненность сиротская моя воспрянет вдруг, в зарю соединяясь. И, может быть, я все ж вернусь, как аист на милый зов родимого жилья.
Земля моя, всегда меня хранит твоя любовь. И все-таки ответствуй: кто выручит меня из мглы отвесной и отсветы души соединит?
Карло Каладзе
ЖИЗНЬ ЛОЗЫ
Новелла в четырех песнях
I
Солнце гуляет по-над берегами Иори, зной непомерный свершился, а день в половине. Лютое солнце спалило поля - не его ли станем учить, как лелеять цветы полевые? Все-таки, все-таки только природе доверюсь: книга горы, где любая глава-виноградник, рукопись солнца: сложенная гением ересь, вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных? Чу! Виноградарей песня зовет не меня ли зрением слез созерцать этот край изобилья? Если умру и забудусь - небес и Манави встреча и в том забытьи да не будет забыта! Если б строку совершенной лозе уподобить! Я - только голос, чтоб хору все пелось и пелось. Я - только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым, видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть. Не шелохнувшись, мгновение длится, как время. Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре? Я не случайно избрал для любви и доверья бег и стремленье и легкую поступь Иори. Солнце - мое! И на радостях мне захотелось солнце, как шапку, забросить в небесную чащу. Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители, видел светило, вмещенное в винную чашу!
– Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс. Твое и мое одинаковы сердцебиенья. Ты - прежде, ты - мастер, я - твой подражатель,