Сцена и жизнь
Шрифт:
Бежецкий вздохнул.
– Теперь и мучайся. Проклятые деньги! Как надоедает вертеться с рубля на рубль, перебиваться кое-как. Постылая жизнь! Да еще в кассе тоже не все, через несколько дней и там понадобятся. Просто хоть не живи. А занять теперь трудно стало, ох, как трудно; все прижимаются, у кого деньги есть. Да и Бог знает у кого они есть? Ни у кого нет. Прежде у всех были, а нынче ни у кого. Удивительно, право, куда они девались.
Владимир Николаевич встал с дивана и снова зашагал по кабинету.
– И хоть бы узнать, - начал он снова после некоторого молчания, - где они лежат, взял-то бы уж с умом бы.
– Да, - закончил он свои размышления с новым глубоким вздохом, дело дрянь, если Аким не достанет. Этот жидюга Шмель тоже обещал, да наверно надует, протобестия.
– Господин Шмель пришел, - доложил вошедший Аким, ставя на письменный стол поднос с стаканом чаю и несколькими бутербродами на тарелке.
– Вот легок на помине. Проси!
– Я нонича вам к чаю-то бутерброды приготовил. Больно вы мало кушать стали.
– Откуда это такой стакан с серебряной подстановкой? У меня прежде не было, - уставился Бежецкий на Акима, сев за стол и взяв в руки заинтересовавший его стакан.
– Суприс вам делаю!
– лукаво подмигнул ему Аким.
– Прежде не было, а теперь есть, - торжественно заключил он.
– Да откуда же ты взял? У тебя ведь денег не было, сам говорил.
– А вам какое дело? Еще откуда взял. Уж разве сказать? Спроворил у Кириловской барыни, как вы к ней посылали, - таинственно прошептал Аким.
– Ах, ты болван! Разве можно это делать? Ведь ты меня срамишь. Вот скандал! Воровать начал. Отнеси сейчас назад!
– крикнул Бежецкий.
– Что за беда, что взял. Никакого сраму нету, никто не знает. Что ж, что взял, ведь у нас же воруют. Сколько вещей разворовали. Я на отместку, на убылое место. У нас таскают, а мы что за святые, что не смей. Другие могут, а мы нет? Не из дому тащу, а в дом.
– Да разве мне прилично пить из ворованного стакана. Пошел, идиотская харя, сейчас отнеси, отдай. Quelle canalle. Как ты осмелился мне подать, старый негодяй!
– Хотел суприс - угодить вам, а вы ругаться! Дурак, что сказал, право, дурак. Никогда от вас благодарности не дождешься, как ни старайся. Об вас же заботился.
В голосе Акима слышалось искреннее огорчение.
– Он заботился!
– еще более возвысил голос Владимир Николаевич. Убирайся, дурак, вон! Без разговору сегодня же изволь отдать. Слышишь! Иначе я тебя вон выгоню.
Он сунул поднос с стаканом в руки подошедшего Акима.
– А где же Шмель?
– Там дожидается… суровым, недовольным тоном отвечал тот.
– Так что же ты его там держишь! Разве это вежливо? Проси сейчас сюда!
– Не велика птица, подождет и там!
– ворчал, уходя, себе под нос Аким.
– Какова скотина!
– вскочил с кресла Бежецкий.
– Этакая скотина и разбирает еще, кто какая птица! Merci du peu. Так зазнался, животное, не знаю просто, что с ним делать. Вон выгнать надо.
– Да неловко; знает все мои дела. Болтать будет!
– решил он после некоторого раздумья.
В дверях кабинета, между тем, появился дожидавшийся в приемной Борис Александрович Шмель.
III. Секретарь-референт
Вошедший был далеко не старый, юркий человечек.
Его физиономия и вся фигура не оставляли ни малейшего сомнения в его семитическом происхождении, хотя Борис Александрович упорно отрицал это обстоятельство.
Он был членом "общества поощрения искусств" и, кроме того, состоял секретарем при Владимире Николаевиче, исполняя и обязанности эконома.
– Здравствуйте, Владимир Николаевич! Как изволите поживать? Ваше драгоценное здоровье?
– почтительными мелкими шажками подкатился он к Бежецкому.
– Здравствуйте, Шмель. Спасибо, здоровье мое ничего, только вот в кармане чахотка. Никак не могу найти доктора, который бы излечил эту проклятую болезнь. Не окажетесь ли вы им, мой милейший?
– со смехом отвечал тот.
– Несмотря на все мое желание угодить вам, не мог ничего сделать, Владимир Николаевич! Такая досада!
– сделал Шмель печальную физиономию.
– Да паллиативные средства и не помогут, - многозначительно добавил он.
– Одно есть у меня средство, заветное средство против вашей чахотки, - продолжал он, помолчав, и усаживаясь по приглашению Бежецкого рядом с ним на диван.
– То вот радикально бы могло излечить. Я его в других случаях, сходных с вашим, применял - помогало!
– Так говорите скорей, какое?
– Надо бы… вам жениться. У меня невеста есть для вас на примете. Такая, просто чудо. Лучше и сами для себя не выберете. Уж я насчет этого знаток, - самодовольно улыбнулся Шмель.
– Плохую не рекомендую. Моей рекомендацией все и всегда оставались довольны, потому что я на это зорок. Как увидите, так и влюбитесь, а деньжищ - полмиллиона! Ну, конечно, между нами условьице сделаем. Мне тысяченок десять тоже заработать дадите. Уж как бы зажили славно.
– Это значит продать себя за деньги!?
– вспыхнул Владимир Николаевич.
– Нет, уж извините, я на это не пойду. Мне моя свобода дороже всего. Переносить бабьи слезы, сцены ревности, нянчиться с женой весь век! Да ни за что на свете. Спасибо, мне и так от бабья достается. А тут на законном-то основании. Да через неделю сбежишь.
Бежецкий уже успокоился, в его последних словах слышался задушевный смех.
– Ну, как угодно-с… Как вам угодно, - оторопел Шмель от тирады Владимира Николаевича.
– Я только осмелился посоветовать, думаю, за то всегда деньги будут. А это вам нужно; вы барин, привыкли хорошо пожить, без денег-то и трудно.
– Черт с ними и с деньгами. Еще какая попадется, - засмеялся Бежецкий.
– Пожалуй, и сбежать не даст, запрет либо прибьет, как жена моего Акима.
Шмель захихикал.