Сцена из жизни
Шрифт:
– С министрами поспорим… – с важностью добавил он и поднял вверх указательный палец правой руки.
– Да уж вы этим известны, – насмешливо вставил Владимир Николаевич, – кого хотите провести сумеете!
Крюковская тоже засмеялась.
– О!.. Всегда проведу! – захохотал и он, не поняв насмешки. – Затем и дураки на свете, чтобы их умные могли дурачить, а в особенности это легко с деньгами.
– Вы и умника всякого сумеете одурачить, – продолжал смеяться Бежецкий. – Что вам стоит это с вашими средствами?
– На счет этого мне удавалось и не раз. Да и что мне это стоит? Ну, брошу тысячу, другую, пожалуй, – и дело сделано. Люди падки на деньги! – с важностью заметил Исаак Соломонович и снова засмеялся довольным смехом.
– У меня сегодня до вас, любезнейший Владимир Николаевич, – обратился он к Бежецкому после некоторого молчания, – дельце есть. Я надеюсь, что вы мне это устроите. Там у нас старые счета есть, так я, пожалуй, разорву векселя, – презрительно добавил он. – Это для меня пустяки, но…
Он искоса поглядел на Крюковскую.
– Я бы желал с вами побеседовать наедине – предмет деликатный…
– Если угодно, пройдемте в гостиную. Надежда Александровна нас извинит, – заметил Владимир Николаевич, вставая с кресла.
– Пожалуйста, не стесняйтесь! – сказал Крюковская.
– Все насчет искусства, вы знаете, что поддерживаю искусство. Оно мне дорого стоит. Искусство – вещь великая… – ораторствовал Исаак Соломонович, выходя с Бежецким из кабинета.
Надежда Александровна была рада, что ее оставили одну, и снова погрузилась в размышления по поводу ее предыдущего разговора с Бежецким.
– Ах, Господи, все это мне кажется не то, – думала она, сидя с закрытыми глазами. – Так близко и вместе с тем так далеко. Не понимает он меня, и мне тяжело, а только стоит ему посмотреть на меня ласково – уж я воскресла и ожила. Опять надежда! Ведь добрый такой, умный… Неужели он не будет никогда таким, каким бы я хотела его видеть?
Она глубоко вздохнула и встала.
– Впрочем, вздор! – продолжала она размышлять, нервно расхаживая по кабинету. – Переверну все, это пустяки, можно переделать… Попробую перевернуть. Это должно быть моей целью. Он слишком легко ко всему относится. Серьезного человека в нем разбудить, осветить эту тьму, в которой он жил до сих пор… Тогда, когда мы сошлись, я дала себе эту клятву и сдержу ее. Все вынесу, все ему в жертву принесу, а теперь одно сознаю: люблю его и люблю. Все, что вижу, прощаю. Даже искусство, мое дорогое искусство забываю – для него. Да! Сил во мне много, сумею любя его, свою всю жизнь забыть. Он ветрен и… увлекается. Так что за беда? Пускай только будет чувствовать, что свободен и счастлив со мной…
Ее думы прервал вошедший Аким, с большим белым картоном в руках.
Он был еще в более сильном подпитии.
– Где у нас барин-то? Куды пропал? – остановился он, покачиваясь, посреди кабинета.
– Он в гостиной, занят! – ответила ему Крюковская.
Аким, с трудом передвигая ноги, направился к двери, ведущей в гостиную.
– Не ходи туда, Аким, барин занят, не беспокой! – заметила она ему.
– Как не беспокой? – остановился он. – Вот принесли, что заказано… Там дожидают. Что вы меня к моему барину не пущаете? Это что такие за новости?!
– Говорят тебе, не хода, – загородила она ему дорогу, – барин занят. Если и пришли, так могут подождать. Да что это такое принесли?
Она протянула руку к картону.
– А то и принесли, – лукаво подмигнул Аким, пряча картон за спину, – что не нужно вам знать, вас некасающее… Секрет… Вот… видно, бабы-то везде равны, что в вашем, что в нашем звании. Что принесли? А то, что не вашего знания дело… Любопытны больно! Вы думаете, у нас с барином секретов от вас нет, ан, вон есть. А вы не пущать…
Он снова направился к двери.
Надежда Александровна снова загородила ему дорогу.
– Говорят тебе, не ходи теперь… Подай сюда картон!
Она ухватилась за картон, который Аким вырвал у нее из рук, но, потеряв равновесие, упал и уронил картон.
Крюковская быстро подняла его.
– Что это? Из модного магазина?
Аким, с трудом поднявшись, снова бросился к картону.
– Говорят, что не для вас… Вам знать не надо.
Надежда Александровна отстранила его рукой, подошла к дивану, поставила на него картон и стала его развязывать.
– Мне знать не нужно, поэтому я и должна знать…
Она раскрыла картон и остолбенела.
– Ведь я же говорил, что вам знать не годится… Спокойнее бы были… Право спокойнее, – заметил Аким, снова бережно завязывая картон.
Крюковская смотрела на него ничего не выражающим взглядом.
– А вы любопытничать. Ну, вот и уставились, чего смотрите? Теперь плакать начнете. Велика беда, что пошалить барин, пошалит и все тут. Мужчине можно пошалить, не барышня, – пустился он в рассуждения.
Она молчала.
– Таперича тот ругать начнет, – начал он, уже обращаясь к самому себе, – зачем увидала. Ах, ты Господи! Что станешь тут делать? – Не сказывайте нашему-то, что видели, – обратился он снова к ней, – а то задаст мне за вас… Экая оказия случилась!
– Для кого это? Для кого, – задыхаясь от волнения, спросила она.
– Вот сказывай таперича, для кого. Да уж все одно знаете, так нечего таить. Тут цыганка эта изменница, – таинственно сообщил он, – ну, барин и заказал…
– Уйди, Аким, уйди! – прерывающимся голосом крикнула она.
Он смотрел на нее, не двигаясь с места.
Она подскочила к нему, повернула и стала толкать его в спину.
– Поди, поди! Уходи, тебе говорят…
– Что вы толкаетесь. Уйду и сам, к барину пойду, – заворчал он, направляясь с картоном в гостиную, но вдруг остановился у дверей.
– Так барину-то ни гугу, а то опять достанется мне на орехи, – таинственно обратился он к ней и вышел.
Она не слыхала его последних слов: на нее снова нашел столбняк.
Она стояла посредине кабинета и ломала себе руки.