Сцена из жизни
Шрифт:
Он снова уселся в кресло.
– А как бы мы могли быть счастливы, – мечтательно, почти шепотом начала она, – каждая мысль пополам, – полным человеческим, сознательным счастьем.
Она смолкла на мгновение.
– А такого счастия, что у нас счастьем называется, я никогда не хотела и теперь не хочу, – вдруг возвысила она голос. – Живут люди в одном доме, носят одно и тоже имя, едят из одной миски… и довольствуются… А что они нравственно далеки друг от друга, что ничего общего в мыслях нет, об этом и не заботятся… На мой взгляд, это не счастье. Вот почему я не хотела быть твоей женой. Боялась этого общего места, этой рутины. Хотелось другого счастья, основанного на взаимном доверии, чтобы на самом деле было «одно тело и одна душа», а не врозь душой, и это могло бы быть так.
Она порывисто встала, подошла к нему, обвила руками его голову и, целуя ее, прижимала к своей груди.
Он молча позволил ласкать себя.
– Не разменивайся ты только на мелочи. Я знаю, какая это умная и золотая головка, только вот сверху много мусору накопилось. Я бы хотела смахнуть этот мусор, чтобы золото было виднее.
– А если во мне нет этого золота, о котором ты мечтаешь, – поднял он на нее грустный взгляд. – Нет его и нет. Я сам чувствую, что нет. И зачем, право, ты меня всегда растревожишь, душу мне только взволнуешь, а толку из этого никакого ни для меня, ни для тебя. Все опять по-старому пойдет. Во мне для этого переворота чего-то нет, недостает.
Она продолжала нежно смотреть на него.
Он раздражительно освободил голову из ее рук.
– Ты вечно только расстроишь меня, заставишь размышлять… Отойди, Надя, сядь. Кто-нибудь может войти, неловко…
– Почему это неловко, – уставилась она на него, не двигаясь с места. – Ведь все равно, все знают наши отношения. Я не знаю, право, ты точно стыдишься их. Я иначе чувствую и понимаю. Готова не только здесь, в твоей квартире, сказать, что я люблю тебя, но на площади, перед всем народом, объявить, что я твоя. Нисколько не стыжусь, так сильно, искренно это чувство во мне. Я даже не понимаю, чего я тут должна стыдиться? Что мы не венчаны еще, так ведь это только форма. Мне кажется, что я скорее бы постыдилась сказать, если бы была твоей женой и не любила: тогда бы солгала и стыд действительно бы покрыл лицо краской. Отчего в нас такая разница понятий? Ты меня меньше любишь, вот что…
Он быстро встал с кресла.
– Ну, поехала… – сделал он нетерпеливый жест рукой. – Слава Богу, открыла: «меньше любишь». Вечный анализ! Это скучно, Надя!
В передней послышался звонок.
– Вот всегда так кончается, – с досадой сказала Надежда Александровна, опускаясь в кресло, – и непременно кто-нибудь да помешает. Нельзя даже выяснить наших отношений. Хоть бы поехать куда-нибудь вместе.
В дверях кабинета появился Аким.
– Господин Коган пожаловали, – ухмыльнулся он, – принимать прикажете, али нет?
– Конечно, принять, – заторопился Бежецкий и быстро ушел в спальню, откуда через несколько минут вышел в сюртуке. Аким продолжал стоять у притолоки двери.
– Что ж ты здесь торчишь? Проси! – крикнул на него Владимир Николаевич.
– Что твердить-то уж, слышали. Пущу! – ворча по обыкновению себе под нос, удалился старик.
X. Банкир
Исаак Соломонович Коган был тот самый петербургский банкир и богач, который пользовался большим влиянием в «обществе поощрения искусств» и служил вместе с Дюшар для Владимира Николаевича сильной поддержкой в этом обществе.
Он был совершеннейший тип разбогатевшего жида, променявшего свой прародительский засаленный лапсердак на изящный костюм от модного портного и увешавшего себя золотом и бриллиантами, но и в этом модном костюме и богатых украшениях он все же остался тем же сальным жидом, с нахально-самодовольной улыбкой на лоснящемся лице, обрамленном клинообразный классической «израильской» бородкой, в черных волосах которой, как и в тщательно зачесанных за уши жидких пейсах, проглядывала седина.
На вид ему было лет под пятьдесят.
По фигуре он был не высок ростом и как-то смешно шарообразен, так как при семенящей походке его солидных размеров брюшко мерно покачивалось на коротеньких ножках, и он для того, чтобы придать себе гордый вид, еще более выпячивал его вперед.
Он вошел в кабинет почти одновременно с вышедшим из спальни Бежецким.
– Очень рад вас видеть, уважаемый Исаак Соломонович! – приветствовал его последний.
Коган, не обращая, по-видимому, на его никакого внимания, мелкими шашками, с плотоядной улыбкой на губах подошел к Надежде Александровне и смачно чмокнул поданную ею руку.
Она брезгливо дотронулась губами до его лба.
Затем он с важностью подал свою руку, украшенную бриллиантовыми перстнями, Бежецкому и, не дожидаясь приглашения, развалился на диване.
Бежецкий тоже уселся на кресло.
– Как сегодня холодно, – начал Коган с важно серьезным видом, – я в моих соболях и то продрог. Тедески, – я всегда у него платье шью, – должно быть мало пуху положил, а две тысячи взял.
Он сделал вдруг еще более глубокомысленную физиономию.
– Может быть, впрочем, и погода виновата, что я озяб, – стал соображать он вслух. – У меня в доме и то только тринадцать градусов, несмотря на то, что сам Чадилкин строил, все по системе…
Он захихикал.
– Я сам не понимаю толку в постройках, да на что мне это и знать? – всегда могу купить Чадилкинское знание. Он за стиль и вкус с меня большие деньги получил, а нам на что вкус, когда мы его купить можем. С меня за вкус и план моего дома Чадилкин двадцать тысяч взял. Мой дом ведь триста тысяч стоит, да вкус двадцать, – итого триста двадцать тысяч, кроме купленной мебели… Да что нынче купить нельзя – все можно. Вот разве расположение мадемуазель Крюковской купить нельзя.
Он вопросительно посмотрел на Надежду Александровну и громко расхохотался.
Та смерила его быстрым взглядом.
– Да!.. Мое расположение трудно купить, дорого стоит, даже вам не по карману, да и не для вас, – кинула она ему.
– Насчет кармана вы не беспокойтесь, – самодовольно возразил он со смехом, – и по карману, и по мне, а уж вы такая капризная барыня: все выбираете. Меня же многие находят еще интересным мужчиной. Ведь главный интерес не в красоте, а в уме, а у меня ум.
Он сделал неопределенный жест рукой около лба.