Сценарий счастья
Шрифт:
Я не знал, ответить ли какой-нибудь ханжеской банальностью или высказать то, во что я действительно верил — что после смерти родители продолжают жить в душах своих детей.
Сильвия вздохнула и стала молча смотреть на другой берег реки. Я почти физически ощущал ее печаль.
— Эй, — тихонько произнес я после паузы. — Прости. Не надо мне было касаться этого.
Ничего. Честно говоря, я все еще нуждаюсь в том, чтобы говорить о маме. А новый друг — самый подходящий слушатель.
— Надеюсь, — тихо ответил я. — То есть… я надеюсь, что мы станем друзьями.
Сильвия смутилась. Потом сказала:
— Конечно. Мы ведь уже друзья.
Она тряхнула головой, взглянула на часы и торопливо поднялась.
— Бог мой, ты знаешь, который час? А мне к завтрашнему дню еще две статьи прочесть!
— Какие именно?
— По тифу, — ответила она уже на ходу. И мы двинулись в сторону дома торопливым шагом.
— Ага, — менторским тоном изрек я. — Позвольте вам напомнить, доктор, что это название включает, по сути, три заболевания…
— Да, — моментально отозвалась она, — сыпной тиф, болезнь Брилла-Цинссера и крысиный риккетсиоз.
— Отлично, — похвалил я, кажется, невольно покровительственным тоном.
— Перестань, Мэтью! Ты что, не веришь, что я окончила медицинский?
— Угадала, — беззлобно признался я. — В это действительно верится с трудом.
Светало. Сильвия повернулась ко мне с улыбкой:
— Благодарю за чудесный вечер.
— Да ты что? Это я должен тебя благодарить!
Возникла неловкая пауза. В обычной ситуации мы бы сейчас попрощались и разошлись. Но вместо этого Сильвия робко заметила:
— Я видела, что и тебя спектакль тронул до глубины души. Судя по тому, что ты сегодня рассказывал, можно предположить…
Я не дал ей договорить.
— Да. — Воспоминания до сих пор причиняли мне боль. — Это мой отец. Когда-нибудь расскажу.
Я легонько поцеловал ее в обе щеки и поспешил уединиться, чтобы уйти в мир сновидений.
3
Отца я любил, но и стыдился одновременно. Сколько я себя помнил, его жизнь всегда была похожа на какие-то психологические качели. Он либо оказывался «на вершине мира», либо был этим миром угнетен.
Иными словами, отец или был мертвецки пьян, или мучительно трезв.
И как ни печально, и в том, и в другом состоянии он был недосягаем для собственных детей. Я так просто не мог находиться в его обществе. Нет ничего страшнее для ребенка, чем неспособность отца или матери себя контролировать. А Генри Хиллер являл собой крайний пример такого папаши — он бросался от ответственности, не надев парашюта. То есть очертя голову.
Он был адъюнкт-профессором литературы в колледже Катлер Джуниор в городе Диборн, штат Мичиган. Думаю, главной целью своей жизни он выбрал саморазрушение. И весьма в том преуспел. Настолько, что допустил, чтобы коллегам по кафедре стало известно о его проблемах с алкоголем как раз за пару месяцев до того, как он должен был получить постоянную штатную должность.
Этот карьерный вираж они с мамой объяснили моему младшему брату Чазу желанием отца целиком сосредоточиться на писательском труде. Он сказал так: «Многие люди только мечтают создать ту великую книгу, которая есть в каждом из нас. Но требуется настоящее мужество, чтобы отважиться на это без страховочного троса в виде оплачиваемой должности».
Мама, напротив, не стала созывать семейный совет, чтобы объявить, что отныне будет совмещать обязанности хозяйки дома и добытчика.
Поскольку муж; «засиживался» допоздна, она поднималась спозаранку, готовила нам завтрак, делала бутерброды в школу, отвозила нас на занятия, после чего сама ехала в клинику, где раньше служила старшей медсестрой. Теперь из-за того, что ей требовался гибкий график, она низвела себя до роли «кочующей» сестры на подменах и выходила то в одно отделение, то в другое — в зависимости от того, где в этот день ощущалась нехватка рук.
Это свидетельствовало о ее разносторонних способностях, а также о большой жизнестойкости. В обмен на несколько свободных часов в дневное время, которые уходили на то, чтобы развезти нас из школы по многочисленным друзьям, зубным врачам, а самое главное — доставить меня на музыку, она возвращалась в больницу вечером и отрабатывала еще несколько часов. Увы, сверхурочной работой это не считалось.
Мама заботилась о нас всех, но кто заботился о ней ? Она вечно казалась усталой, вокруг глаз залегли глубокие черные тени.
Ни о чем я так не мечтал, как поскорее вырасти и снять с нее часть нагрузки. Чаз поначалу был слишком мал, чтобы понимать, что происходит. И я всеми силами старался оберегать его. Что означало свести до минимума его общение с отцом.
В десять лет я вызвался бросить школу и поискать работу, чтобы частично избавить маму от забот. Она посмеялась. Мама с благодарностью восприняла мой порыв и одновременно была им глубоко тронута. Однако объяснила, что по закону все дети должны учиться по крайней мере до шестнадцати лет. А кроме того, она надеется, что после школы я пойду в колледж:.
— Ну тогда хотя бы научи меня готовить ужин! Все-таки тебе полегче станет!
Мама нагнулась и крепко меня обняла.
Меньше чем через год мне было доверено это ответственное дело.
После моего дебюта отец весело похвалил:
— А шеф-повар у нас молодец!
От этих слов меня бросило в дрожь.
Если за ужином отец был «в приподнятом настроении», он принимался пространно допрашивать меня и Чаза о наших делах в школе и общественной работе. Мы оба всячески старались увильнуть. Так мне пришла идея поменяться с отцом ролями и начать расспрашивать его о том, что он написал за прошедший день. Ведь даже если замысел произведения еще не был воплощен на бумаге, он, безусловно, существовал в голове автора — что-то вроде «концепции образов». И отец стал делиться с нами мыслями, которые, по его мнению, заслуживали внимания.
На самом деле через много лет, в колледже, я получил пятерку за сравнительный анализ образов Ахилла и Короля Лира, что фактически было точным воспроизведением одной такой вечерней лекции моего родителя.
Я рад, что мне довелось получить хотя бы поверхностное представление о том, каким вдохновенным педагогом он некогда был. Очень скоро я начал понимать, какой пыткой стал для него добровольный уход от жизни. В то же время, будучи так называемым специалистом по всемирной литературе, он испытывал такое благоговение перед классиками, что практически оставил надежду создать что-нибудь стоящее. А жаль.