Сцены провинциальной жизни
Шрифт:
— Все ясно. — Я помолчал, подыскивая предлог сморозить новую гнусность. — Еще какой музыкой ты намерена поднимать культуру граждан?
— Не знаю, пока не думала.
— Бетховен, сдобренный Дюком Эллингтоном? — Это был выпад против приятелей Хаксби, щеголяющих, как нынче принято у эстетов, преклонением перед джазовой музыкой. Миртл сама мне говорила.
— А что тут такого, зайчик? Мне казалось, тебе всегда нравился король джаза.
Я окончательно взъерепенился:
— Уши вянут слушать! «Король»!
Миртл смолчала.
— Надо думать, ты и выпивки позаботилась припасти?
— Почему надо так думать?
— По моим наблюдениям, тебе трудно усваивать культуру всухую.
Поверите ли, Миртл рассмеялась — во всяком случае, судя по тому, что донеслось из телефонной трубки. И смеяться она могла только надо мной.
— Пей, сделай милость, только не жалуйся потом, что тебе было плохо.
— Ни глотка не выпью, зайчик.
— Ничего, другие вылакают!
— Тогда, зайчик, мне тем более ничего не достанется.
— Налакаются, как свиньи — вот что возмутительно! — кричал я. — И притом за твой счет! — Не знаю, что меня больше возмущало, сама попойка или во что она обойдется.
— Ты не прав.
— Нет, прав. Последний раз после такой вечеринки у тебя видик был — краше в гроб кладут.
Долгое молчание. Из глубины его Миртл сказала просто:
— Я бы рада в гроб, хоть сейчас.
Добродетель слетела с меня в мгновение ока. Я увидел себя без прикрас. Мне было нечем крыть. Суть в том, что и добродетель, и гнусность сводились к одному и тому же, хоть это носит другое название. Ревновал, вот и куражился.
Назавтра к полудню распогодилось и стало отдаленно похоже, что на дворе действительно апрель. Светило солнышко. Я валялся у себя на диване, читал «Обсервер» и жалел, что я не на даче. Оттуда, где я лежал, видна была сирень в соседнем саду — гроздья еще не распустились и метелочками полоскались на ветру. Я закрыл глаза — время было послеобеденное, и я ждал прихода Миртл.
Я забыл, что сэр Невил Гендерсон ездил в Берлин докладывать о планах Великобритании, не удосужась прежде доложить о них британскому парламенту; забыл, что Миртл, скорее всего, часов до двух ночи кутила напропалую в обществе Хаксби и прочих. Моему воображению рисовались цветущие каштаны, смугло-розовые конусы в разлапистой листве; ясени, с шелестом расправляющие серебристо-зеленые перышки по обе стороны проселка; смолевки по канавам, луга, усеянные белыми и желтыми звездочками, кусты изгородей, четвероногая и пернатая живность…
Разбудила меня хозяйкина племянница, когда открыла дверь, пропуская вперед Миртл. Я лениво перекатился на спину. Вид у Миртл был — просто прелесть: щечки тронуты румянцем, в золотисто-карих глазах живой блеск. Даже носик и тот с дивана, где я лежал, выглядел короче. Я потянулся через спинку дивана, цапнул ее за руку и притянул к себе, вглядываясь ей в лицо. Она улыбалась мне весело и невинно. От отчаяния не осталось и следа. Ни следа припухлостей под глазами от вчерашнего кутежа. Легкое, чистое дыхание. Я не верил своим глазам. Но я тоже не ударил в грязь лицом.
— Поцелуй меня, киска, — сказал я.
И она поцеловала меня.
— Да ты спал, лежебока несчастный!
— Я мечтал и в мечтах был на даче.
— С тебя станется! — По взгляду, брошенному на меня, я прочел, как истолкованы мои мечты, и убедился, сколь сильно может ошибаться в своих суждениях о мужчине женщина, земная в самом восхитительном смысле слова.
— Я мечтал о цветах…
Миртл с плутоватой усмешечкой покрутила головой, дивясь моей способности выдумывать. Она подошла ближе и села рядом на диван.
Я стал ласкать ее. Глупо было бы портить настроение минуты разговорами о Хаксби. Упиваясь нежностью ее кожи, впитывая жар ее тела, я и не заметил, как моя ревность улетучилась. Ее улыбка окрыляла меня. Я знал, и Миртл знала, она только что не говорила мне: дела у Хаксби швах.
— Милая, — шептал я ей.
Так продолжалось недолго. Какие-то звуки донеслись из-за двери, и Миртл настороженно выпрямилась.
Кто снимал комнату в частном доме — тем более почтенном доме, с двумя отдельными парадными, на окраине провинциального городка, — тот знает, с какими препонами сопряжены в таком жилье неузаконенные любовные утехи.
Мы прислушались.
— Не страшно, — сказал я.
Миртл, из свойственной ей уклончивости, не то чтобы кивнула в ответ, но я все-таки понял, что она согласна. Мы с ней узнали эти звуки.
По милости фортуны в нашем случае препоны по воскресным дням устранялись. Упомянутая милость фортуны проявлялась несколько своеобразно, тем более что речь идет о почтенном, с двумя парадными, доме в провинциальном городке. Открою вам правду, чего уж там. Каждое воскресенье, ровно в полтретьего, хозяйкину племянницу посещал крайне почтенной наружности господин средних лет, живущий на той же улице, но ближе к центру. Хозяйку, невзирая на погоду, сплавляли часика на два прогуляться с собачкой, после чего племянница и с нею крайне почтенной наружности господин средних лет безотлагательно уединялись наверху.
— Точен как часы, — прошептала Миртл.
И правда. Вообще это был неподражаемый ритуал, наше воображение он пленял бесконечно. Вначале само собой напрашивалось то объяснение, что господин женат. Ничуть не бывало. В ответ на мои наводящие вопросы хозяйка выболтала, что он холостяк и живет себе мирно с папенькой и маменькой.
— Почему тогда он на ней не женится? — твердила Миртл.
— А я почем знаю. — Я считал, что Миртл проявляет бестактность, задавая подобный вопрос мне. Хотя при этом сам рассуждал точно так же. К чужим поступкам куда как легко подходить с общепринятой меркой. В самом деле, какого черта он на ней не женится?