Счастье - это теплый звездолет (Сборник)
Шрифт:
Я шагал по долинам, блестящий и черный, и напевал новую песню: «Турра-тарра! Тарра-тан!» Раз заметил брата Фри-ма и позвал его, но тот умчался быстрее ветра. Прочь, один! А в следующей долине все деревья были повалены. Вдалеке я увидел черного — такого же, как я, только гораздо-гораздо больше! Огромного! Почти такого же огромного, как Мать, гладкого, блестящего, нового. Я едва не позвал, но тут он поднялся на дыбы и заметил меня — зарычал так жутко, что и я умчался быстрее ветра к пустынным горам. Один.
Так я познал, красная моя крохотулечка, как мы одиноки, хотя сердце
Холод.
Ты знаешь, моя красная малютка. Когда тепло, я — это я, Я-самое-Моггадит. Вечно расту, вечно учусь. Когда тепло, мы думаем, мы разговариваем. Любим! У нас собственный Замысел. Так ведь, моя любимая крохотулечка?
Но когда холодно, когда ночь (а ночи становились все длиннее), в холодной ночи я стал… Чем? Не Моггадитом. Не Моггадит, который думает. Не Я-самое. Только Нечто, которое живет, действует бездумно. Беспомощный Моггадит. Когда холодно, остается только Замысел. Я почти это додумал.
И однажды ночной холод не ушел, а солнце скрылось в туманах. И я отправился по Тропам.
Тропы — это тоже Замысел, моя красная крохотулечка.
Тропы — это зима. Мы, черные, все должны идти. Когда становится холоднее, Замысел зовет нас все выше, выше. Мы медленно бредем по Тропам, вверх, вдоль хребтов, на холодную ночную сторону гор. Выше лесов. Там все меньше деревьев, там они обращаются в камень.
Меня тоже вел Замысел, и я следовал ему, едва это осознавая. Иногда забредал в тепло, на солнечный свет, там можно было остановиться и покормиться, попытаться думать, но потом снова поднимались холодные туманы, и снова я шел вперед, все дальше и выше. Я стал замечать других таких же, как я, далеко на склоне. Они неумолимо ползли вверх. Не вставали на дыбы, не рычали при виде меня. Я не окликал их. Мы карабкались к Пещерам, каждый сам по себе, одинокий, слепой, бездумный. И я тоже.
Но тут случилось очень важное.
О нет, моя Лиллилу! Не самое-самое важное. Самое важное — это ты, это всегда будешь ты. Моя драгоценная солнечная искорка, моя любимая красная крохотулечка! Не сердись, нет-нет, ты — та, с кем я все разделяю. Сожми меня нежно. Я должен рассказать тебе о важном уроке. Послушай своего Моггадита, послушай и запомни!
В последних теплых лучах солнца я нашел его — Старика. Какое жуткое зрелище! Весь изувеченный, израненный, что-то и вовсе оторвано, что-то сгнило. Я смотрел на него и думал, что он мертв. Но вдруг голова чуть качнулась, раздался хриплый стон.
— Моло… молодой? — На гноящейся голове открылся глаз, и на него тут же накинулся летун. — Молодой… постой!
Я понял его! С какой любовью…
Нет-нет, моя красная крохотулечка! Нежнее! Будь нежнее и послушай своего Моггадита. Мы действительно говорили — Старик и я! Старый с молодым — мы делились. Думаю, так не бывает.
— Никогда старые… — прохрипел он. — Никогда не говорили… мы, черные. Никогда. Не таков… Замысел. Только я… Жду…
— Замысел, — уже почти поняв, говорю я. — Что такое Замысел?
— Красота, — шепчет он. — Когда тепло, повсюду красота… Я следовал…
Голова безвольно свешивается. Хватаю летящего прыгуна и просовываю его в развороченные челюсти.
— Старик! В чем Замысел?
Он глотает, превозмогая боль. Не отводит от меня свой глаз.
— В нас, — говорит он уже громче, увереннее. — В нас. Он ведет нас, где это нужно для жизни. Ты видел. Когда дитя золотое, Мать лелеет его всю зиму. А когда оно становится красным или черным — прогоняет. Разве не так?
— Да, но…
— Это и есть Замысел! Всегда есть Замысел. Золотой — цвет материнской заботы, а черный — цвет гнева. Бей черное! Черный — убить. Даже Мать, даже собственное дитя. Она не может противиться Замыслу. Послушай, молодой!
— Слушаю. Я видел. Но что такое красный?
— Красный! — стонет он. — Красный — цвет любви.
— Нет! — возражаю я ему (глупый Моггадит!; — Я знаю, что такое любовь. Любовь золотая.
Глаз старика поворачивается прочь от меня.
— Любовь, — вздыхает он. — Когда повсюду будет красота, ты поймешь…
Он замолкает. Мне страшно, что он умрет. Что делать? Мы оба молчим, окутанные последними теплыми солнечными тун манами. Сквозь них видно, как движутся неумолимо по склонам смутно различимые черные, такие как я. Все выше и выше, по Тропам, мимо каменных куч, в ледяных туманах.
— Старик! Куда мы идем?
— Ты идешь в Зимние Пещеры. Таков Замысел.
— Да, зима. Холод. Мать говорила нам. А после холодной зимы приходит тепло. Я помню. Зима ведь пройдет? Почему она сказала, что зимы все длиннее? Научи меня, Старик. Что такое Отец?
— О-отец? Этого слова я не знаю. Но погоди… — Изувеченная голова поворачивается ко мне. — Зимы все длиннее? Так сказала твоя Мать? Холод! Одиночество! — стонет он. — Важный урок. Страшно думать о таком уроке.
Его горящий глаз закатывается. Меня захлестывает страх.
— Оглянись по сторонам, молодой. Посмотри на каменные деревья. Это мертвые оболочки тех деревьев, что растут в долинах. Почему они здесь? Их убил холод. Здесь больше не растут живые деревья. Думай, молодой!
Смотрю вокруг. Все правда! Теплый лес, но мертвый, обращенный в камень.
— Когда-то здесь было тепло. Как в долинах. Но становилось все холоднее. Зима все длиннее. Понимаешь? Тепла все меньше и меньше!
— Но тепло — это жизнь! Тепло — это Я-самое!
— Да. Когда тепло, мы думаем, учимся. А когда холодно, остается лишь Замысел. Когда холодно, мы слепнем… Я думал, пока ждал здесь: может, когда-то тут тоже было тепло? Может, мы, черные, приходили сюда, в тепло, чтобы разговаривать, делиться? Молодой, как страшно думать такое. Может, то время, когда мы способны учиться, становится все короче? Чем все закончится? Зимы будут все длиннее, и в конце концов мы совсем не сможем учиться — будем только слепо жить, подчиняясь Замыслу, как глупые толстяки-верхолазы, которые поют, Но не разговаривают?