Счастье, несчастье...

Чайковская Ольга Георгиевна

У хозяйки водились гуси, здоровенные и жили­стые. Они победно гоготали, вздымая груди и хло­пая крыльями, и гусята у них были здоровые, силь­ные, глянцевые. Кроме одного, который болел. Он являл собой комок грязных перьев и был так слаб, что валился набок от легкого дуновения ветра. Труд­но было ему жить: здоровые гуси нападали на него все вместе, выклевывали страшные пролысины.

Надо ли говорить, что Ариадна Сергеевна не мог­ла терпеть подобного положения дел. Она тотчас отделила больного гусенка от остальных, каждый день купала его, кормила из рук и даже, кажется (говорили злые языки), делилась с ним валидолом.

Гусенок стал крепнуть на глазах и день ото дня хорошеть. Скоро он выделялся уже не хилостью своей, а красотой и силой.

Ариадну Сергеевну он обожал, ходил за ней следом, а если она его звала, несся со всех своих перепончатых лап.

И вот однажды наш двор огласился яростным плачем. Мы сбежались. На крыльце стояла Ариад­на Сергеевна и не плакала, нет,— орала, разевая рот, куда стекали ее горючие слезы.

— Люди! — кричала она.— Смотрите, что с ним сделали!

У крыльца, распластавшись, лежал гусенок с от­рубленной головой.

Мы, как могли, утешали бедную Ариадну Сер­геевну, но вряд ли в этом успели. Гусенок попал под колесо, и ему, чтобы не мучился, отрубили голову. Посокрушались мы над ним и разошлись.

Не прошло и полчаса, как двор снова был огла­шен воплями, на этот раз ликующими.

— Люди! — кричала Ариадна Сергеевна.— Лю­ди! Сюда!

И снова мы сбежались.

— Это не тот гусенок! — кричала она.

И в самом деле. Тот, что был вскормлен Ари­адной Сергеевной, носился вокруг нее в очевидной надежде пообедать.

Радость милой женщины была беспредельна. И хотя того, с отрубленной головой, еще не успели убрать, она шумно ликовала, танцуя вокруг живого.

Можно упрекнуть ее в душевной непоследова­тельности, но она не являла собой исключения. Для нее гусенок, ею избранный, вылеченный, выкормлен­ный, был непохож ни на какого другого гусенка на свете. Да и для него она была ни с кем не сравнима. Видите, даже здесь, на курортном дворе, за три не­дели завязались связи особые и по-своему крепкие.

А теперь, если обратиться от гусят к живым де­тям, которых не только купаешь и кормишь, но с которыми вступаешь в отношения на уровне высокого человеческого интеллекта,— здесь, в период нашего млечного детства, зарождаются и крепнут такие серь­езные и глубокие вещи, как доверие, быстрота взаимо­понимания, общность взглядов (она существует, не­смотря на все разногласия поколений), а потом — и общность воспоминаний.

Люди чтут эти связи, кто сознательно, кто бес­сознательно, но чтут. Когда прошлые века говорили о «святости семейного очага», они были правы. В на­ши дни, однако, приходится сталкиваться с удиви­тельным непониманием того, что значит семья в жиз­ни каждого человека и всего общества.

Маленький сельский автобус, привыкший бегать по полям-лугам, уже давно бежал лесной доро­гой, пассажиры стали подремывать. Дорога повер­нула, открылось поле, а за ним далеко на пригорке показалась деревня.

— Вот видите избы,— громко сказал своему со­седу плотный человек лет сорока.— Там моя мамаша живет. Зажилась старуха, никак не помрет.

Пассажиры встрепенулись, всех возмутили слова плотного гражданина, и кто-то сказал ему, что лучше бы он помолчал, чем говорить такое о матери. Но плотный гражданин ничуть не смутился.

— А что ж, что мать. Женщина, как все. Я же, между прочим, алименты плачу. Если надо, приеду забор починить. Другие и того не делают.

Пассажиры стали было ему говорить, что мать родила его и выходила (ну, тут последовали давно известные возражения: «Я, мол, ее об этом не про­сил»), что для каждого человека мать — совсем не такая женщина, как все,— их доводы отскакивали от невозмутимого гражданина, как мячи. Он был уверен в своей правоте.

Я думаю, что в этой его уверенности мы сами отчасти виноваты.

Давным-давно, в глубине веков, люди выковали заповедь «Чти отца своего», и было бы величайшей неосмотрительностью выбрасывать ее в мусоро­провод. Конечно, эта заповедь сильно расшатана сей­час алиментщиками, потерявшими стыд «бегаю­щими» отцами, уклоняющимися от своих обязанно­стей по отношению к семье. Мне рассказывал судья, что из всех рассмотренных им дел самым тяже­лым для него было одно. Осудили группу подрост­ков — трудные минуты чтения приговора, стоят понурясь осужденные, которых сейчас уведут мили­ционеры, рыдают несчастные матери. Судья ушел к себе в кабинет, не успел он сесть, как в дверь постучали.

— Можно к вам?

Двое мужчин, отцы осужденных. Сейчас начнут спрашивать, куда ребят пошлют, что можно им дать с собой, куда им писать — обычные вопросы. Но отцы заговорили о другом.

— Мы насчет алиментов. Говорят, если их по­садили, алименты им уже не положены. Подска­жите, товарищ судья, как нам это дело оформить.

На их лицах не было и тени стыда. Вот и чти по­добных отцов.

Но дело совсем не только в алиментщиках, тем более что сейчас налицо и явление с обратным знаком — «кормящие» отцы; не все ли равно, кто при нынешнем искусственном кормлении держит бутылочку, мама или папа (один мой знакомый го­ворил мне: «Я все умею делать, и купать, и присы­пать, и пеленать, только грудью кормить не могу, но и жена моя тоже не может»). Нет, тут есть и более глубокие причины.

Было время, когда семейные связи вообще рас­сматривались как второсортные по сравнению с об­щественными (и в том числе производственными). Некий директор, делая на летучке выговор сотруд­нице, громогласно корил ее за то, что у нее на нер­вом месте дети, а работа на втором, когда все долж­но быть наоборот. Здесь была не только душевная аномалия, но целая система представлений. Этот директор был продуктом эпохи, когда к семье и той роли, какую она должна играть в обществе, отно­сились с непонятным легкомыслием, когда в гла­зах молодежи «ячейка» казалась важнее родной мате­ри (по схеме: «ячейка» передовая, а мать отста­лая); когда ребятишкам в качестве примера был представлен несчастный Павлик Морозов с его истори ей,вовсе не предназначенной для детских ушей; когда Тарас Бульба, убивший своего сына, трактовал­ся как образец патриотизма и подрастающему поко­лению предлагалось поверить, будто Гоголь считал эталоном добродетели этого вождя Запорожской Сечи, дикой вольницы, где благородные идеи свобо­ды и верности сочетались с дикой жестокостью, беспробудным разгулом и наглым грабежом. (Тарас Бульба — характер удивительный, есть сцены, где он велик — его знаменитое «Слышу» в ответ на предсмертный стон Остапа,— но уж никак не об­разец для подражания.) Кстати, Запорожская Сечь совершенно разрывала семейные связи, уродо­вала семью,— и недаром старая казачка ночь напро­лет плачет у изголовья своих сыновей, зная, что Сечь тоже их у нее отнимет, погубит. Лучше уж вовсе не давать детям читать «Тараса Бульбу», чем давать с подобным комментарием.