Счастье возможно: роман нашего времени

Зайончковский Олег Викторович

– Поговорим о нашей книге, – предложила Ирина Кирилловна. – Какие у кого мысли?

Сотрудники живо развернули свои папочки; я же лишь побарабанил пальцами по столу. Мысли не заставили себя ждать: у дамы-дизайнера были готовы четыре варианта обложки; юноша-культуролог выдвинул знакомый тезис о том, что культура и питание неразделимы; дама-маркетолог потребовала, чтобы в произведении была отражена положительная динамика заполняемости человекомест. Мужчина из пиар-агентства посоветовал отразить в художественной форме, что в наши дни ходить в гости и пить друг у друга на кухне неактуально, так же как варить самогон, потому что самогон нынче подают в «Сырниках».

Не было мыслей только у дедка-кулинара да у меня. У него, очевидно, по старости, а у меня, скажу честно, с перепугу. Да и как было

не напугаться – я понял, что работать придется в коллективе. Мне это было непривычно – в последний раз в коллективе с другими мальчишками я воровал в Васькове яблоки. Подытоживая мозговой штурм, Ирина Кирилловна сказала, обращаясь уже ко мне, что «Сырники ООО» не ждут от меня самовыражения и что «роман на полку» им не нужен, а нужен современный взгляд на культуру питания и питание культуры. На этом производственное совещание закончилось. Коллеги подобрали свои папочки и разошлись, прихватив каждый по конфетке. Я сидел в прострации.

Девушка, ранее подававшая кофе, принесла стопку бумаг.

– Ознакомьтесь с договором, – сказала мне Ирка.

Строчки запрыгали у меня в глазах. Я плохо соображал, но все же удивился, вчитавшись:

– Как это – вы тут называете меня «исполнителем». Я же не музыкант.

Она пожала плечами:

– Если есть заказчик, значит, есть и исполнитель. Договор у нас типовой, и я бы на вашем месте не стала придираться к словам.

Она была права – придираться не стоило. Свое место я почувствовать успел, но зато раздел «вознаграждение» компенсировал, похоже, все лингвистические неловкости.

Словом, из «Сырников ООО» я вышел уже не вольным художником, а нормальным трудоустроенным гражданином. Очутившись на улице, я огляделся кругом новыми глазами, промытыми, словно офисное стекло. Офисы, сплошные офисы – Москва трудовая обступала меня. Меня обтекали люди в галстуках с широкими узлами, и мне впервые в жизни хотелось заглянуть им в душу, спросить: «А какой, к примеру, у вас оклад? Вы какое получаете вознаграждение?» Хотелось с ними сблизиться, намекнуть, что теперь я им не чужой, что я один из них. Я мог предложить им пойти куда-нибудь (да хоть в «Сырники»!) выпить чего-нибудь актуального – для снятия стресса. Да – теперь я мог себе это позволить! Мог, потому что во внутреннем кармане моей куртки лежал, давил на сердце конверт с авансом. Я стоял в недоумении, не узнавая ни города, ни себя. «Как такое случилось?» – спрашивал я себя. Как случилось, что меня – меня! – наняли по типовому договору, словно любого из этих, в галстуках? Мне хотелось спуститься в метро и оглохнуть, родным его грохотом обезболить душу. Хотелось сбежать с незаработанными деньгами, лечь на дно, исчезнуть совсем. «Ну, будет вам книга!» – мстительно бормотал я.

Вот в каких смятенных чувствах вывалился я тогда из «Сырников». Однако спустя два-три дня волнения мои улеглись. Разумеется, сага о желудочном культуртрегерстве у меня не получилась, да я не шибко и старался. Аванс я потратил, как и собирался, на поездку в Чехию (чудесная страна!). Но сбегать и ложиться на дно мне не пришлось. «Сырники» какое-то время еще пытались достать меня через Дмитрия Павловича, а потом плюнули и списали, как испорченную антилопу.

Кран

В старые времена, как вы знаете, в Москве существовали так называемые «писательские» дома. Целые кварталы были писательских домов. Я не стану сейчас обсуждать этот феномен с политико-исторической точки зрения или с позиции белой зависти. Скажу лишь, что дома эти стоят и теперь и в них по-прежнему живет немало деятелей литературы. Речь, конечно, не о первопоселенцах-«совписах», облагодетельствованных когда-то партией и правительством, а ныне пребывающих в бозе или глубоком маразме. Я имею в виду их здравствующих потомков, которым любовь к литературе передалась по наследству. Эти потомки, как правило, не пишут ни стихов, ни прозы, но это даже хорошо, потому что второе их наследственное заболевание – дислексия. Что, конечно, не мешает им участвовать в живом литературном процессе. Они честно служат отечественной словесности в качестве критиков и журнальных обозревателей, всевозможных редакторов и литсекретарей, членов жюри литературных премий… да бог еще знает, в

каких качествах. Это винтики, рычажки и шестеренки нашей большой и сложной литературной машины, стоящей под парами, хотя покамест и на запасном пути. А живут они в бывших писательских домах.

Но в мои намерения не входит злословить на цеховые темы. Просто мне непонятно, как они там, одни литераторы, столько лет выживают. Как еще не спалили свои филологичекие слободки, не затопили, не взорвали с помощью бытового газа. Я-то знаю, что срывать краны – любимое занятие интеллигенции. На эту тему – о кранах и интеллигенции – у меня даже есть анекдот.

Случился он не в каком-нибудь писательском гетто, а у нас в рабочем квартале, где литераторов раз-два и обчелся. «Раз-два» – это я и Саша Прут, который живет в 27-м «а» номере через два дома от меня. Саша (официально он Самуил Соломонович) работает эссеистом и литературным колумнистом в газете. Он сын другого, более известного Прута, основавшего что-то в советском литературоведении. Таким образом, Саша – настоящий филологический потомок, прихотью судьбы занесенный в рабочий микрорайон. Почему советская власть обнесла папу подобающей квартирой, я не знаю, да и не спрашиваю. Но догадываюсь, что это обстоятельство доставляет Саше тайное страдание.

Хотя назвать нас собратьями по перу можно только с большой натяжкой, мы с Прутом дружим. Даже несмотря на разницу в происхождении. Просто потому, что на всю округу мы единственные литераторы и нам здесь больше не с кем посплетничать на интересующие нас темы. Саша женат и небездетен, так что, пока Тамара меня не бросила, мы дружили симметрично, семьями. Потом на стороне Прутов образовался численный перевес и, я бы сказал, перевес интереса. Они вообразили, особенно Сашина жена Соня, что у меня случилась трагедия и что теперь меня снедает одиночество. Я и вправду после развода зачастил к Прутам, но не ради их участливых попечений, а потому, что меня как холостяка привлекали домашние котлеты. Раза два в месяц мы пили, закусывали Сониными котлетами, сплетничали на литературные темы и снова пили, уже без закуски, под уютную капель из кухонного крана. Сознание того, что не мне предстояло мыть посуду, согревало душу.

Но от месяца к месяцу капель на кухне у Прутов постепенно убыстрялась. Потом перешла в непрерывное журчанье, превратившись в раздражающий фактор. Мне даже показалось, что эта струйка стала подтачивать прутовскую семейную идиллию. Соня по временам впадала в риторику: «Неужели, – восклицала она, – неужели и в других домах творится то же самое?!»

Мы с Сашей старались уйти в разговоре от водопроводной темы, однако кран уже сам, без Сони, напоминал о себе все сильнее.

Дни и ночи на прутовской кухне звенела пресловутая струйка; сколько воды унесла она – не сосчитать. Но среди бесчисленных капель, составлявших ее, нашлась-таки одна, хоть и далеко не последняя, которая переполнила чашу Сашиного терпения. Неразличимая в стае своих подружек, она канула в окруженном ржавым ореолом сливном отверстии раковины. Случилось это ночью, когда в доме все спали. Ни Соня, ни дети не почувствовали роковой капли – только Саша. Вздрогнув, он проснулся и прислушался к доносившемуся из кухни привычному журчанию. Глядя в темноту, он вдруг исполнился неизъяснимой ненависти к старому крану, чье недержание, в сущности, имело объективную возрастную причину. «С этим надо кончать! – Саша скрипнул зубами. – Завтра или никогда!»

И вот наступило завтра. Прут снова проснулся – теперь уже обычным порядком. Утром звон кухонного ручейка был не так слышен – сливался с другими шумами пробудившейся жизни. Но Саша, как ни странно, не заспал ночного происшествия. Удивляясь собственной решимости, он полез в кладовку, где из чистой сентиментальности хранил разные вещи, пережившие свой век. Там были пишущая машинка «Олимпия», фотоувеличитель «Нева», четырехдорожечный магнитофон «Яуза» и много чего прочего. Вот среди прочего Саша отыскал желтый, свиной кожи портфель с ручным инструментом, доставшимся ему от папы-литературоведа, а тому от дедушки, киевского сапожника. Вывалив содержимое портфеля на пол, краноборец выбрал себе оружие по руке, то есть, конечно же, самый большой, самый грозный на вид газовый ключ. С таким инструментом даже хилый гуманитарий способен натворить беды.