Счастье Зуттера
Шрифт:
Если я начну подозревать каждого, кого не люблю или не любил, тогда весь мир откроет по мне стрельбу из своих стволов. Но ведь не всем, кого я не люблю, вот так сразу захочется меня убить.
Не лукавь, Зуттер. Ты дал Йоргу вполне реальный повод для мести. Но узнал ли он о моей истории с Лео? И если узнал, потрясла ли она его? Они ведь к тому времени были уже в разводе. Но, если я в нем не ошибаюсь, это не потрясло бы его и раньше.
А тысделал бы то же самое раньше? Когда она была еще замужем?
Да, сказал он себе. Сложись все так, как в тот раз, я поступил бы точно так же.
Хорошенькая получается история. Он ищет преступника — и каждый раз натыкается на себя самого. Не нарциссизм ли это? Или эффект зеркальца разового пользования? Твои приступы искренности достойны уважения, Зуттер, но они не исключают того, что за тобой наблюдают другие. Преступнику, чтобы тебя убить, вовсе не обязательно иметь твоимотивы.
Иначе бы он стрелял прицельнее, подумал Зуттер.
Он представил себе Йорга фон Бальмооса, в происхождении которого поистине не было ничего аристократического: его предками были полубродячие субпролетарии, корзинщики из бернского Зееланда, и он гордился этим. Но отнюдь не старался немедленно исправлять возникавшее повсюду недоразумение: в Германии, например, это «фон» перед фамилией очень даже ему помогало. Йорг был статный мужчина с «парящим носом» на совином лице — так высказалась о нем Руфь, кстати отнюдь не вкладывая в свои слова обидный смысл (Зуттер ни разу не слышал, чтобы она говорила о ком-нибудь пренебрежительно; кто ей не нравился, о том она молчала). Она ценила работы Йорга и следила за его развитием. «Парящий нос», острый, задранный кверху, придавал лицу выражение какой-то детской несерьезности, которого оно никак не заслуживало. Лицо было вполне достойное и издали, когда не был заметен мужицкий нос, напоминало лицо Миро [14] , разве что глаза были посажены слишком близко друг к Другу и к тому же слегка косили, что придавало взгляду Йорга пронзительную, иногда наигранную напряженность. Щедро очерченный рот, благородно припухшие, изрядно чувственные губы, подвижные, как и вся мимика, способная передать всю гамму чувств — от беспощадной насмешки до теплого участия. Он был не только художником, но и неплохим оратором, чем охотно пользовался. У него были бесспорно красивые и выразительные руки, которые он называл «руками корзинщика». Йорг легко всем нравился, но Зуттер его не любил. Он вполне подходил для роли преступника, и Зуттер с удовольствием пришил бы ему какое-нибудь дельце. Он того заслуживал. Вот только чтоты мог бы пришить ему, Зуттер?
14
Испанский живописец и скульптор Жоан Миро (1893–1983).
Он снова взял в руки книгу, прощальный подарок перед уходом из газеты. На очереди была вторая статья, та, что писалась в бессонную ночь. Он тогда успел ее закончить. Как будет читаться она сегодня, после ранения?
Когда защитник, как вчера д-р Шпитцер перед Верховным судом кантона, использует весь арсенал средств и нажимает на все педали, то просто не успеваешь опомниться и сообразить, не упустил ли он чего-нибудь, а если задним числом все же начинаешь соображать, то оказывается, что упустил-то он нечто очень важное, что при бережливом подходе сыграло бы решающую роль, то есть сослужило бы добрую службу его подзащитной из другого мира. И могло бы помочь пониманию преступления и его подоплеки, а тем самым и рассмотрению дела в суде.
Вот только бережливость не относится к достоинствам господина Шпитцера. Вчера он весьма впечатляюще пропел гимн страсти и изобразил в согрешившей паре персонажей, достойных Паоло и Франчески из «Божественной комедии» Данте; наслаждаясь чистым искусством и дав себя увлечь внезапно обрушившейся на них силе божественной страсти, они перешли границу допустимого — «в тот день читать мы больше не могли». Господин Шпитцер видит в такого рода страсти действие так называемой «хитрости неразумия», в которой он почитает «другой закон» — тот, который во имя более сильной жизни требует не правила, а исключения. Выражаясь языком особенно популярной теперь дарвинистской диалектики, требует мутации, скачка от копии к качественно новому оригиналу. Благодаря такому скачку, по словам господина Шпитцера, мы всякий раз оказываемся на целине исторического развития, по ту сторону статистики. Ибо в 999 случаях из 1000 мутация не приводит к успеху, исключает своего носителя из процесса продолжения жизни. И только в одном случае сама жизнь вмешивается в ход операции по своему спасению и совершенствованию, и тогда мутант становится родоначальником нового мира. Господин Шпитцер не стесняется даже сексуальность, «это гениальное и безрассудно смелое изобретение жизни», рассматривать как одну из таких мутаций и бесстрашно призывать к ее оправданию — «при любых, даже тяжелых, даже безнадежных обстоятельствах жизни моей оставленной всеми добрыми духами подзащитной».
В таком состоянии художник Б. мог показаться ей добрым духом, ибо в нем была сила жизни, которой ей так ужасно недоставало. Разве в этой дочери степей все — начиная с физиономии — не соответствовало шпитцеровскому объяснению ситуации? И не должны ли мы поневоле согласиться с ним, даже если нам вовсе не хочется вслед за господином Шпитцером петь ей дифирамбы и видеть в ней некое достижение культурного развития? Не является ли и сам господин доктор Шпитцер одним из 999 случаев, которому суд предоставил право обнаружить тот самый тысячный вариант, найти исключение из правила, необычную преступницу, в отношении которой следует сменить гнев на милость? Не получается ли так, что швейцарскому суду, именно швейцарскому, опять рекомендуют руководствоваться не сухим уголовным законодательством, а законом джунглей, где побеждает сильнейший, — в нашем случае сильнейшее чувство? Не обязывают ли нас и в собственной груди услышать священный голос этого чувства? Если уж наказывать — а без наказания тут не обойтись, — то желательно проявить при этом такт и уважение. Приговорить ее, руководствуясь принятыми у нас нормами наказания, к году условно. Требовать оправдательного приговора мы не вправе — преступление должно быть наказано. Но при этом не следует забывать о чувстве собственного достоинства.
Иными словами: Ялука X. уже достаточно наказана. Она сожгла за собой все мосты, и в первую очередь тот, который связывал ее с любимым человеком. Она одним махом лишила свою малолетнюю дочь обоих родителей. Ее поступок явно не вписывается в привычные рамки, как и страстное чувство, побудившее к нему. Здесь некого приобщать к общественно полезной деятельности — эта женщина знала, на что шла. Что в ней должно быть наказано? Наказанием здесь становится сама буква закона. Вызов брошен духу закона — поэтому господин Шпитцер просит суд не о смягчении приговора, а об одухотворении самой идеи наказания, которая в данном случае менее всего может считаться «возмездием».
«За это и Шпитцер мог бы меня порешить, — подумал Зуттер. — Он ведь и впрямь не говорил ничего подобного. Я сделал из его выступления нечто великодушно-бессмысленное, а из самого Шпитцера карикатуру. Но Шпитцер — представитель. Он представляет в суде что угодно, охотнее всего человечество; но когда стреляют, обходятся без представительства, а сам он на это никогда бы не решился. На такое способен только подпольный адвокат! А Шпитцер — человек широкого кругозора, склонный к эффектным обобщениям, на фоне которых жалкий конкретный случай теряет всякое значение; Шпитцер — это верный проигрыш для клиентов. Почему Леонора наняла именно его, за что ему заплатила?»
Но ведь была не только любовь преступницы к художнику. Еще раньше — и одновременно с этим — были ее отношения с женой этого художника. И многое указывает на то, что можно говорить о дружбе, быть может, самой прочной дружбе в жизни Ялуки X. Мы не знаем, как поладили между собой женщины, когда Ялука стала любовницей Б. Об этой стороне дела как одна, так и другая предпочитали молчать. Но мы знаем, что их дружба не только не прекратилась, но даже окрепла: случай для нас совершенно непостижимый, но вполне объяснимый с точки зрения далекой от здешних условностей женщины, на пути которой встретилась зрелая, внутренне свободная подруга.
Может, Леонора Б., будучи женой художника, просто привыкла к такого рода «огорчениям» и выработала в себе — из отчаяния или благоразумия — постоянную готовность терпеть его амурные похождения? Бульварная пресса знает, что происходит в душе «обманутой» женщины; мы этого не знаем. Но мы знаем, какой вывод можно сделать из поведения Ялуки X.: не такая это женщина, чтобы согласиться на «снисхождение» к своей любви, даже если бы Леонора Б. и пошла на это. В ходе судебного процесса Ялука X. пыталась покончить с собой. Чтобы проникнуть в тайну этого поступка, защита предложила всего лишь отмычку; мы же считаем возможным найти точный ключ к разгадке.