Счастье
Шрифт:
Я натянул кепку на глаза, чтобы не видеть ничего, и, обливаясь потом, поковылял к издательству, которое находилось в банке.
У остановки я налетел на дерево. Девушка посмотрела на меня с ужасом.
— Понаставили тут! — сказал я с мужественной небрежностью.
Девушка посмотрела еще ужаснее.
У двери с золоченой ручкой я тщетно нажимал разные кнопки.
— Вы куда? — спросил рабочий человек.
— В «Орион».
— Зеленую нажми.
С трудом пройдя через контроль, я разделся, вытер мокрую бороду, прилепил на грудь этикетку со своей фамилией, потому что так полагалось,
Плохо быть неизвестным художником.
Дверь в комнату была стеклянной, и я стал ее ощупывать. Вокруг хохотали.
— Могу я видеть Пенкину?
— Можете.
— А где она?
— Часа через два будет.
В туалете я до смерти перепугался спичек и долго там сидел, царапая ногтями ногу, а горло сжималось все уже и уже.
— Чем вы их так залили? — спросила Пенкина, имея в виду литографии.
— Я использовал этот метод для контраста.
— Это не метод, а неряшливость.
— Неряшливость можно возвести в метод. У нас так графики работают.
— Кто, например?
— Вон! — ткнул я в картинку на стене.
— Что касается Кривоносова, то вам до него еще…
— Сра-а-ать и сра-а-ать, — прошептал я протяжно.
— Что вы?
— У вас, вероятно, топится камин? — спросил я, крупно трясясь всем телом.
Приняли одну литографию условно.
Скорей назад,
К заветной поллитровке!
(НЕ-Вишневский)
Были, правда, места, где меня знали и встречали со зловонными улыбками.
— А-а-а, Василий Викторович! Видели ваши работы, видели… Очень интересно. А теперь над чем работаете?
— Над собой.
Лица оплывали вниз.
7. Я смотрел в витрины и думал, что пора заняться собой по мере сил. Ведь Юльке нужен некий образ, на который она будет ориентироваться в замужестве. А то ведь с моей помощью она выберет себе бомжа.
Как же вовремя умерли многие наши наркоши!
Я не мог себе представить Хромого в тройке, Янку в вечернем платье… Теперь им уже ничего не надо. Они остались где-то под дождем, в пестрой и мокрой рвани: счастливо щурятся от фонарей, стреляют бабки на дозу и засыпают в подъезде. А ты тут ходи, ищи приличный пиджак, чтоб тебя не замели средь бела дня.
Пиджак я возьму у кузена. Схожу к чистому покладистому доктору с пышной шевелюрой, скажу, что у меня с конца капает чего-то. Это Настька-шалашовка. Вычищусь весь, поступлю на службу, стану скучным, как весенний полдень, и, возможно, понравлюсь девушкам.
А вобщем — мне не хотелось быть ни почитателем, ни почитаемым, ни влюбленным, ни любимым (разве что дочерью); я желал бы не делать судорожных движений и величественных жестов. (Об этом уже где-то пелось.)
В стремлении создать свой маленький ад, я видел то мазохическое тупоумие, то привычку к театрализации жизни. При этом я прекрасно понимал, что не всякое мучение конструктивно.
Я коллекционировал моменты покоя и смотрел с балкона, как люди обзаводятся детьми и мебелью. Мне рано еще было петь: «Я пережил и многое и многих…» Но петь это хотелось.
Я летел в междусловьи, не ввинченный в водоворот разнонаправленных страстей. Это было слаще и больнее любви.
рассуждения, пиво и штора
Нет, милые мои, что не говорите, а Фрейд еще менее универсален, чем я ожидала. Или я не попадаю ни под одну схему. Или не надо было С. стремиться меня исправить. Ну, почему они все хотят меня усовершенствовать?! Я что, робот?
И когда С. вздумал хотя бы уменьшитьстепень моей рефлексии, он ее увеличил. Потому что не надо ничего со мной делатьспециально, и тогда мне будет проще сыгратьнормального человека. Я вообще об этом думать не буду. И так уже было. Нет, он хотел мне сделать доброе дело, неоднократно подчеркнув, что он его хочет мне сделать. Он заставил меня вспомнить всю мою блядскую жизнь, начиная с пелен. Но я же себя оцениваю субъективно, с чувством вечной неудовлетворенности, а он думает, что объективно, делая ошибочный вывод о моей всесторонней никчемности. Даже если он так не думает, садизм его очень упрощенный. На тонкий, хорошо исполненный садизм в разумных порциях я согласна сама.
Когда он сказал, что наконец понял, что я — излечившаяся сумасшедшая с остаточными симптомами, я оставила ему, что тоже поняла, что он — изначально нормальный человек, ставший кретином после службы в стройбате.
Мы оба были не правы. Все было гораздо сложнее. Но зачем говорить об этом, к чему определять, кто кем был и стал? Это уже не дружба. Это же схема пациент-врач, который сначала режет, а потом оставляет в коридоре.
Степень отсутствия дипломатии столь же безгранична… нет, не «столь же», а она поистине безгранична. А степень ее присутствия не так безгранична, то есть на каком-то участке эта степень стремительно возрастает, а потом вдруг останавливается и переходит во что-то другое.
Исследуя причины своего хамства, С. отметил также, что очень завидует мне, потому что в моем возрасте был гораздо глупее. Я хотела сказать ему, что мужики умнеют скачками, и с тех пор он сильно поумнел и, возможно, поумнеет еще, а вот я уже нет, потому что бабы растут стабильно как физически, так и умственно лет до 18, а потом останавливаются навсегда, но подумала, что за это он назовет меня льстивой соглашательницей и как-нибудь еще и, имея по поводу этой его реакции определенный опыт, промолчала.
Опять же, что толку, что толку, что он мне в этом признался? «Откровенность — не цель, а средство, и пользоваться ею надо избирательно», — сказала я себе. Ведь из этого его признания я уловила не то, что я умнее (в данный момент возраста), а то, что он мне завидует, и это мне было неприятно, это отдаляло.
Так постепенно нас стала разводить наша излишняя откровенность.
И тут мы вплотную подходим к проблеме суфражизма. Что это такое? От латинского — «хуй его знает». Нет, я за уравнение прав не избирательных, а избранных— между кобелями и суками. Например, право на странности.