Счастливая женщина

Ростопчина Евдокия Петровна

Более от нее не потребовалось, — да и к чему?.. что еще нужно женщине, чтоб составить полное счастье рассудительного человека?

Разумеется еще, что Борис ничего не знал об этом новом заговоре и что ему последнему должны были объявить о его успехе, предоставляя силе и власти святых родственных обязанностей убедить его под конец принять эту невесту, о которой столь многие за него хлопотали.

Отец Бориса, сам старик Ухманский, не был в числе домашнего совета, решившего так беспрекословно участь молодого человека… Он слишком любил сына и слишком желал его личного счастья, чтоб хотеть мешать ему в этом счастье и жертвовать им из видов и расчетов семейной политики. Лишь бы Борис его приходил к нему веселый и довольный, лишь бы он мог любоваться улыбкою своего любимца и знать, что ему хорошо, — старик, по нраву или по старости перешедший за черту светского честолюбия и светских понятий о благоустройстве жизни вообще, старик не желал ничего для своего единственного сына и не соблазнялся за него никакими выгодами или приманками блеска и богатства. Беспрестанно возбуждаемый и вооружаемый против Марины, он не только

не ненавидел ее, но бессознательно, хотя тайно, привык издали видеть в ней причину счастья Бориса, за что любил ее и был ей благодарен в душе. Но слабый и хилый, непривыкший спорить с женою, всегда им повелевающей, он скрывал свои чувства и только втайне справлялся о всем, что относилось к Борису, что Борис делал, думал, чем был доволен или нет. Поверенный и собеседник его был добрый Вейссе, наставник Бориса, проживавший в доме и по-прежнему полный отцовской любви к своему бывшему питомцу. Вейссе, понимавший человека, досозданного им, и знавший ему цену, не без страха видел Бориса сначала поглощенного светом, а потом женщиною. Он боялся, чтоб то и другое влияние разлагательно не подействовало на его прекрасную душу и светлый ум; боялся тем более, что ему известна была мягкость характера, от которой он не мог избавить своего питомца. Но когда он увидел, что любимая женщина благотворно наполняет жизнь и сердце Бориса, не уничтожая, а напротив поддерживая и возвышая в нем все его качества, — воспитатель почувствовал сам нечто вроде любви к незнакомой, но уже дорогой ему Марине. Он стал искать встречи с нею, ей неведомо и незаметно. Представиться блестящей и знатной законодательнице высшего общества скромный немец не дерзал, да и не желал. Он знал за собой такую робость, которая не допустила бы его явиться Марине в настоящем своем виде, и не хотел показаться ей не в свою пользу. К тому же он совестился говорить об ней с Борисом, расспрашивать его. Но любопытство его сумело найти случай; он разузнавал, куда Борис едет, и уверенный, что каждый выезд влюбленного должен иметь непременною целью встречу с предметом любви, когда Вейссе слышал, что Борис собирается в театр, концерт или в какое-нибудь место публичного увеселения, он отправлялся за ним и не спрашивая никого об Ненской, сам узнал ее в толпе петербургских красавиц, по соображениям своим и внутреннему сочувствию к вкусу своего питомца. С тех пор добрый Вейссе часто находился на дороге Марины, — издалека узнавал ее карету, ее ливрею, старался обогнать на улице, чтоб только взглянуть на ее чудную и симпатичную красоту, доставал такое кресло в театре, из которого виднее была ее ложа, и восхищался Мариною не менее самого ее обожателя.

После таких похождений Вейссе являлся к старику Ухманскому, описывал ему Борисову красавицу, хвалил ее наряды, превозносил ее грацию и миловидность, заочно влюблял в нее старика, — и они проводили целые вечера в таких разговорах. Ухманский слушал, улыбаясь, эти рассказы о сердечном выборе обожаемого сына, потирал руки, расхаживал — и обыкновенно кончал тем, что велит поплотнее затворить дверь, и примется сам описывать своему собеседнику приключения своей собственной молодости, свои успехи, свои любовные шалости и непременно заставит покраснеть целомудренного ученого, представляя ему картины нравов тогдашнего времени, времени, когда любовью называлось легкокрылое удовольствие.

Итак, покуда в зеленой гостиной г-жи Ухманской не было более приятного занятия, как бранить Ненскую и советоваться о средстве поссорить ее с Борисом, внизу, в теплой и тихой спальне хозяина дома, два союзника, незнакомые Марине, восхищались прелестною женщиною и торжествовали за Бориса при мысли, что он ею любим.

И однажды, когда в зеленой гостиной, не заметя присутствия немца, или вовсе не почитая нужным от него остерегаться, барышни Ухманские усердно перебирали всех невест петербургских и остановились на двух княжнах В…, как на тех, которых они преимущественно желали себе в невестки, Вейссе, нечаянно приподнявший голову при имени Бориса, вслушался, догадался, понял и, всплеснув руками, побежал прямо к своему воспитаннику, к которому он имел доступ во всякое время и с которым сохранил прежнюю свободу говорить обо всем, до него касающемся, кроме только Марины.

— Берегитесь! — закричал просто оторопевший от испуга Вейссе, — берегитесь, — вас хотят женить!

— Меня?.. — отвечал Борис с величайшим удивлением, — меня?., а кто и на ком?..

— Ваша матушка, ваши сестрицы!.. они сейчас говорили, что за княжнами В. будет дано по три тысячи душ, да еще много денег, и что они для нас прекрасные невесты…

— Прекрасные, может быть, — сказал равнодушно Борис, — но жаль только, что старшая рыжа, а меньшая кривобока; впрочем, мне до этого дела нет, — и без меня вероятно найдутся многие, кому эти недостатки не помешают за них свататься!

— Так вы не согласитесь?..

— Никогда и ни за что в мире!

Восхищенный, теряя голову от радости, Вейссе схватил обе руки своего воспитанника, сжимал их, благодарил его…

— За что же? — спрашивал тот изумленный.

Вейссе запнулся. Он не знал, как выразить свои мысли и свои чувства. Бедный поэт в душе, недоступный положительной премудрости века, немец имел о любви такое же превыспренное понятие, как и о женщинах: для него изменить своей любви, отречься от нее, было бы таким же ужасным преступлением, как бежать с поля сражения или не сдержать данной присяги. Он любил видеть в Борисе нового Макса Пиколомини, другого Дон Карлоса в любви; ему прискорбно было бы отказаться от этих сравнений, если б молодой герой действительного романа в своей жизни не умел бы сохранить рыцарской верности к своей даме… Во-вторых, Вейссе, много и долго наблюдавший за женщинами в гостиной Ухманских, не находил ни одной, кроме Марины, которая казалась бы ему достойною всей любви его воспитанника. Успокоенный, он отправился в свою комнату, к своим любезным книгам.

Но это неожиданное открытие невинного Вейссе предостерегло Бориса и дало ему средство отклонить разные попытки, скоро после того предпринятые в его семействе, чтоб сблизить его с княжнами В. Когда ему стали яснее намекать о женитьбе, он отвечал, точно так же, как немцу, и резкая откровенность его слов лишила его сестер всякой надежды когда-либо его уговорить, так неизлечима показалась им антипатия брата к богатым и некрасивым невестам.

Это обстоятельство дало несколько месяцев роздыха двум любящим. Зима кончилась благополучно. На лето Ухманская должна была везти на воды двух младших своих дочерей, которых бледность и несвежесть сокрушали ее материнское самолюбие. Хотя она и старалась уверить всех и себя вместе с прочими, что они больны к росту, но эта отчаянная уловка никого не обманывала и нисколько не помогала. Разве весь город не знал давно, что в лета ее девочек растут только заботы и неудовольствия непристроенных и почти безнадежных кандидаток на супружество?.. Она повезла их купать в минеральных водах и взяла тоже с собой двух старших, уже нечаявших ничего от всех вод и источников мира, которые не обладают чудными свойствами молодящего фонтана Жуванского. Старик Ухманский остался на руках Бориса и Вейссе, и все трое переехали на дачу.

Соседкою их, как и в прежние два лета, была Марина Ненская.

Волшебно и быстро пронеслась эта пора возобновленья для всей природы, а вместе для счастья Марины и Бориса. Никто не мешал им, никто не разлучал их. Не придумывали ежедневно и ежечасно средства расстроивать все их намерения. Они вполне наслаждались этою дачною жизнью, которая или так приятна и удобна, когда проводится в хорошем соседстве, с людьми нам симпатичными, или так нестерпимо несносна, когда ее портит соседство людей недоброжелательных и ежеминутное, неизбежное сообщение с нелюбезными, любопытными, праздными и по несчастию знакомыми докучателями. На даче, где жилища обыкновенно похожи на карточные домики, где жизнь каждого на виду, где близость позволяет всякому видеть, что делается у других, где нет средства не принять даже тех, кого зимою в свою переднюю не допускают, на даче блаженствуют, или мучатся, смотря по стечению обстоятельств. Борис и его прекрасная соседка вполне блаженствовали. Они видались с утра до вечера, разделяли все занятия, все удовольствия, все прогулки один другого. Присутствие мадам Боваль, этого бессменного ординарца, приставленного к себе светобоязнию Марины, как отвод от замечаний и толков, позволяло им кататься вместе на лодке в ясные вечера, ходить слушать музыку в иллюминованных садах или разъезжать в низком ландо от сумерек до восхода месяца и звезд, в эти часы, когда самые прозаические люди, самые отчаянные говоруны чувствуют наитие какой-то ленивой, полной дум молчаливости, когда не хочется ни заниматься делом, ни предаваться беседе, но хочется только впивать в себя прохладу летнего воздуха, наслаждаться вечною красотою мироздания, дышать, созерцать и забываться, утопая в лени и неге общего успокоения всей природы. И если самые равнодушные, самые положительные люди не изъяты из-под влияния этого общего ощущения, то как сильно должно оно быть в душах и сердцах двух молодых, поэтических и влюбленных счастливцев!..

Старик Ухманский и Вейссе, предоставленные тоже полной свободе отъездом женской половины семейства, пользовались соседством и случаем, следовали за неразлучными, любовались Мариною и наконец познакомились с нею. Тогда все вместе, чувствуя, но не выражая симпатическую власть, их сближавшую, зажили в согласии и радости дружеских отношений, легко объясняемых соседством и загородной свободой. Тайные обожатели Марины, столь преданные ей и столь мало требующие от нее, довольны были, когда им удавалось сопутствовать ей на прогулке, пить чай на ее балконе, слушать ее, когда она играла на фортепьянах, когда пела с Борисом и сливала мягкий и страстный контральто своего голоса с звучным его баритоном. Неизданная любовь двух стариков возрастала ежедневно, и Марина сладко улыбалась, примечая ее немое, но верное и искреннее служение. В день ее рождения они сделали ей сюрприз: приготовили иллюминацию, фейерверк, музыку в палисаднике ее дачи. Борис был в упоении: ему казалось, что это счастье никогда не должно кончиться… А Марина?

Она жила как в забытье, в чаду непонятного, но сладчайшего сна, перенесшего ее за пределы земных огорчений и забот, на свободную высоту надзвездных сфер, куда не смели следовать за нею ни помеха, ни оковы действительного мира… Душа ее отверзалась этому блаженству, как распустившийся цветок благотворному дыханию ветерка. Всякий день, просыпаясь, она глядела на солнце, на небо, на землю, где все казалось ей так прекрасно и так чудно благоустроено, и благодарные слезы струились из глаз вполне теперь счастливой женщины.

Волнение и страх, неотвратимые в первые дни такой любви, прекрасной и высокой, но долженствовавшей бояться людей и искать тайны, теперь изгладились в сердце, умиротворенном привычкою. Она быв уверена в Борисе, видела, что никто его у ней не оспаривает, — чего же больше нужно было ей?

Их единодушие, единомыслие, их совершенное сочувствие всегда и во всем так развились под двойным влиянием привычки и короткости, так чудно настроились для полной гармонии, что часто, когда один к двух начинал излагать какое-нибудь мнение, какую-нибудь мысль, у другого они были на языке и готовы выразиться совершенно так же. Случалось, что на двух противоположных концах комнаты оба вдруг отвечали в одно слово на какой-нибудь вопрос, или сами предлагали присутствующим тот же вопрос в одно время. Даже когда каждый из них бывал у себя, и им порознь рассказывали про современное событие, про городскую новость, — и спрашивали, что они об том думают, их первое впечатление всегда было одинаково и сказанное одним непременно выходило точно то же, что с своей стороны говорил другой.