Счастливчик Джим
Шрифт:
– Неужели?
И хотя тон, каким она задала этот вопрос, служил подтверждением того, о чем он говорил, Диксон, чувствуя, что слова его не задели Кристину, продолжал:
– Ну вот, видите, вы и сейчас так говорите. Когда вы не знаете, как поступить или что сказать, вы мгновенно становитесь страшно благовоспитанной. И вам это к лицу. Возможно, что сознание этого и заставляет вас иногда быть такой. И в конце концов создастся впечатление самоуверенности, а вы хотите казаться не чопорной, а только уверенной в себе. Да… Впрочем, хватит нравоучений. Мы отвлеклись от сути. Как же все это сочетается с подавленным настроением? Все-таки, по-моему, для плохого настроения нет причин.
Кристина
– Это все из-за мужчин, – порывисто сказала Кристина. – Мне не часто приходилось встречаться с мужчинами, пока я не поступила на службу в Лондоне в прошлом году… Слушайте, это ничего, что я все время говорю о себе? По-моему, это уже эгоцентризм, вам не кажется?
– Да нет, что вы! Мне очень интересно.
– Ну, ладно. Так вот… Вскоре после того, как я поступила в книжный магазин, один человек стал подолгу со мной разговаривать и пригласил меня на вечеринку. Я, конечно, пошла; там было много народу из артистической среды и один-два сотрудника Би-би-си. Вам известно, как это бывает?
– Могу себе представить.
– Ну вот… Так все и началось. Меня постоянно приглашали, и, конечно, я соглашалась, и было очень весело. Мне и до сих пор это очень нравится. Но все они старались… соблазнить меня. А я вовсе не желаю, чтобы меня соблазняли. И как только мне удавалось убедить их в этом, они исчезали. Я, конечно, не слишком жалела о них, потому что всегда появлялись другие и с такой же настойчивостью…
– Еще бы! Продолжайте!
– Боюсь, что все это просто ужасно…
– Да нет, продолжайте же!
– Ну, если вы уверены, что… В общем, через несколько месяцев я познакомилась с Бертраном; это было в марте. Он не походил на других – главным образом потому, что не навязывался мне в любовники. Знаете, он может быть очень славным, хотя вы вряд ли… Словом, вскоре я к нему очень привязалась, и, что самое смешное, он стал меня раздражать, хотя в то же время я привязывалась к нему все больше. Ведь у него очень странный, двойственный характер.
Назвав про себя два существа, из которых, по его мнению, состоял Бертран, Диксон сказал:
– В каком смысле?
– Он может быть необычайно чутким и добрым. А через минуту становится вздорным и капризным. Я никогда не знаю, чего от него ждать или чего он хочет. Иногда мне кажется, что все зависит от того, удается ли ему очередная картина. Во всяком случае, вскоре мы начали ссориться то из-за одного, то из-за другого. А я не выношу ссор, тем более что всегда виноватой оказываюсь я.
– Каким образом?
– Он первый затевает ссору, когда может доказать, что я не права, и заставляет меня начать ссору, когда ясно, что не прав будет тот, кто ее затеял. Сегодня мы наверняка опять поссоримся, и, как всегда, виноватой окажусь я. Но ведь виноват он, только он и никто другой. Вся эта история с миссис Голдсмит – не бойтесь, я не собираюсь вас расспрашивать, но я все-таки уверена, между ними что-то есть. Только он мне не скажет. Вряд ли там что-либо серьезное. Просто его немножко волнует, когда… Но он не скажет мне… Он будет делать вид, будто ровно ничего нет, и спросит, неужели я могу поверить, что он способен затевать что-то за моей спиной, – и мне придется сказать «нет», иначе…
– Разумеется, это не мое дело, Кристина. Но мне кажется, наш дорогой Бертран дает вам все основания порвать с ним.
– Нет, я не могу, если только… Нет, не могу. Я слишком связана, и уже поздно отступать. Все должно идти по-прежнему. Надо принимать людей такими, какие они есть.
Не желая раздумывать над тем, что значит это «все» и как оно должно идти, Диксон поспешно спросил:
– У вас с ним есть какие-нибудь планы на будущее?
– У меня-то нет. Но, по-моему, у него есть. По-видимому, он хочет, чтобы мы поженились, хотя никогда не говорит об этом прямо.
– Ну, а как вы к этому относитесь?
– Я еще не решила.
Казалось, вопрос был исчерпан. Диксону пришло в голову – если бы не голос Кристины, он совсем не ощущал бы, что она сидит рядом с ним. Повернувшись направо, он увидел только темную, безликую тень; девушка сидела так неподвижно, что не было слышно ни шелеста платья, ни шороха; она, казалось, не употребляла духов, во всяком случае, он не ощущал никакого запаха и у него никогда не хватило бы решимости дотронуться до нее. Выделявшиеся впереди в свете фар плечи и кепка шофера казались ему гораздо более реальными. Диксон взглянул в окошко и воспрянул духом при виде тянувшихся вдоль дороги темных полей. Эта поездка в отличие от многого, что с ним случилось, была для него скорее желательной, чем нежелательной. Он добился, чего хотел, и какого бы смятения это ни стоило в будущем, он был готов принять все. Диксон подумал, что арабскую пословицу «Бери, что хочешь, и плати за это» следовало бы дополнить: «И это лучше, чем брать против воли то, чего ты не хочешь, и платить за это». Таков был лишний довод в пользу его теории, что приятное бесконечно приятнее неприятного. Быть наедине с Кристиной очень приятно, настолько приятно, что весь он, казалось, был переполнен этим ощущением, как желудок обжоры вкусной пищей. Как прекрасен ее голос! Чтобы услышать его еще раз, Диксон спросил:
– Что представляют собой картины Бертрана?
– Он мне их не показывает. Говорит, что не хочет, чтобы я считала его художником, пока он сам не убедится в этом. Но я слышала, что картины неплохие. Впрочем, это говорили его друзья.
И хоть эта сторона жизни Бертрана представлялась Диксону смехотворно нелепой, он подумал, что она заслуживает некоторого уважения или по крайней мере удивления. Как соблазнительно, должно быть, доказывать на деле», что ты имеешь право называться художником, знать, что людям льстит твое внимание, и в то же время изображать собою славного малого, который охотно прислушивается к критическим замечаниям и порою следует им, а главное – незаметно внушать окружающим, что ты не такой уж обыкновенный человек, как кажется с первого взгляда. Диксон и сам иной раз жалел, что не умеет сочинять стихи и вообще делать что-нибудь такое, что дало бы ему право считаться незаурядной личностью.
– Должна сказать, – продолжала Кристина, – что встретить человека, у которого есть хоть какие-то честолюбивые стремления, – большая удача. Я говорю не о тщеславном стремлении провести, например, вечер с какой-нибудь кинозвездой или о чем-нибудь в этом роде. Может быть, это смешно, но я уважаю Бертрана за то, что у него есть интересы, которым он подчиняет всю свою жизнь, причем эти интересы не материального и не эгоистичного порядка. И совершенно неважно, если его картины не доставляют удовольствия ни одной живой душе, кроме него.
– Но если человек посвящает жизнь работе, которая, кроме него, никому не нужна, разве это не эгоизм?
– Да ведь все люди более или менее эгоисты, не правда ли? Бывают лишь разные степени эгоизма.
– Пожалуй, да. А разве его честолюбие ничего у вас не отнимает?
– Как так?
– Ну, предположим, вам хочется куда-то пойти, а он в это время занят своей живописью.
– Это бывает. Но я стараюсь не обижаться.
– Почему?
– И главное, не подаю вида, что я недовольна. Все это, конечно, нелегко. Близость с художником – это совсем другое дело, чем близость с обыкновенным человеком.