Счастливый жребий
Шрифт:
— Конечно. Посттравматический стрессовый синдром.
— Я совершенно уверена, что ты страдаешь этим синдромом. — Она затаила дыхание, надеясь, что он поймет ее правильно. Но ей необходимо заставить его задуматься над этим. Ради них. Ради него самого.
Он усмехнулся:
— Ты мне не говорила, что у тебя диплом психиатра.
— По-моему, тебя это не удивляет.
— Это потому, что я и раньше слышал нечто подобное. Просто я в это не верю.
Мак положила ладонь на его руку, чтобы он прекратил строгать эту чертову палочку.
— Почему не веришь? И нечего тут стыдиться. — Ее брат стыдился, и она с этим не справилась.
— Я был во Вьетнаме много лет назад. И если бы страдал таким синдромом, то наверняка не стал бы стыдиться. Стыд не входит в число чувств, которые связаны с Вьетнамом. Я был солдатом. Для нас вопрос стоял так: убивать или быть убитыми. Все очень просто.
— То, что Вьетнам был давно, не имеет к этому никакого отношения. Вспомни, как за вами гнались копы, которые начали стрелять. Можешь утверждать, что это не возродило твои воспоминания, не пробудило «вьетнамские» инстинкты?
— Пробудило. Это называется самозащитой. — Он уже признался себе, что в последнее время как бы перенесся обратно во Вьетнам. Но просто такие сложились обстоятельства. Только и всего.
— Мерфи, когда ты ворвался в коттедж, ты был похож на загнанного волка. Ты готов был сорвать плоть с моих костей, только бы выжить. Но это вполне объяснимо. Во Вьетнаме твоя психика подвергалась колоссальным, нечеловеческим нагрузкам. Чем дольше я наблюдала за тобой, тем больше ты напоминал мне другого человека. Человека, который позволил посттравматическому стрессовому синдрому себя убить. Моего брата. — Она села и прислонилась спиной к стене рядом с ним.
Боль утраты сдавила грудь — так случалось всякий раз, когда она позволяла себе вспоминать о брате.
— Все домашние страдали почти так же, как он. Брат не мог удержаться на работе. Ночные кошмары не давали ему отдохнуть. И он очень болезненно реагировал на любое замечание о ветеранах. Если над ним подшучивали, бросался на обидчиков с кулаками. Много пил. Однажды вечером в каком-то загородном баре кто-то отпустил шуточку насчет его куртки с эмблемой роты и надписью на спине «Ветеран Вьетнама и горжусь этим».
Мак подтянула колени к подбородку и обхватила их руками.
— Полицейские заехали, чтобы сообщить нам, что он в городской больнице. Никогда не забуду выражение лиц родителей. Они не хотели, чтобы я ехала туда, но я поехала. Его сильно изранили ножом. Никогда не забуду, как он лежал на больничной койке. Все вокруг было белое, ослепительно белое. Мне наконец-то удалось остаться с ним наедине. Родители спустились вниз выпить кофе. Брат держал меня за руку. Я сказала: «Не разговаривай, Остин. Отдыхай. Тебе надо снова стать сильным». — Воспоминания всегда причиняли боль. И как всегда, она не удержалась от слез.
Мерфи крепко прижал ее к груди.
— А Остин усмехнулся и сказал: «Мак, там, куда я собрался, можно отдыхать сколько угодно. Не хочу, чтобы ты грустила. Это ничего не значит. Все кончилось уже давно. Не плачь, детка. Хочу запомнить, как ты мне улыбаешься». Я вытерла слезы и улыбнулась ему. Он поцеловал меня… и умер. Черт возьми, умер у меня на руках. Если бы ему поставили диагноз ПТСС, если бы кто-то смог ему помочь, он был бы сегодня жив и счастлив. Так что мне знакомы эти симптомы. Но ты держишься молодцом. У тебя крепче нервы, и ты более рассудительный, умеешь сдерживаться. И все же мне кажется, что у тебя тот же синдром.
— За меня не беспокойся. Со мной все в порядке. Я уже давно сам о себе умею заботиться.
— Я не могу не волноваться. Кого любишь, о том и заботишься. Любишь родственника, любишь друга, истинного друга. Любишь… Мерфи, я хочу видеть тебя счастливым. По-настоящему счастливым.
Он еще крепче обнял ее и ощутил, как ее энергия вливается толчками в его тело. Никто еще не затрагивал этих струн его души.
Маккензи прижималась к нему все крепче, наслаждаясь его близостью. Она придумает, как доказать ему, что ее чувство глубокое и подлинное, что оно не изменится.
— Я сейчас, — Она сделала движение, собираясь встать. Мерфн схватил ее за руку и снова усадил на пол рядом с собой.
— Нечего тебе бродить тут.
— Не буду, — заверила Мак. — Я недалеко. Не успеешь сосчитать до шестидесяти, как я вернусь.
Мерфи смотрел ей вслед. Она выскользнула за дверь, и он поймал себя на том, что считает: один, два, три, четыре… Черт побери, у него нет на это времени! Он должен выработать стратегию. Должен продумать тактику.
Пятьдесят восемь, пятьдесят… Синдром стресса! Ха!
Она уже вернулась и стояла перед ним, словно двенадцатилетняя девочка, у которой есть своя очень важная тайна. Мерфи смотрел на нее с восхищением. Ее лицо и руки были покрыты грязью. Впрочем, руки она прятала за спиной.
Господи, как ей нравилось смотреть на него! Видя его израненным и избитым, Мак представляла себе, как он выглядел во время боя. Разницы почти никакой, решила она. Осторожно, чтобы не сломать хрупкие стебли, протянули вперед руки, в которых были зажаты букеты лиловых цветов. Маккензи медленно опустилась перед Мерфи на колени и положила цветы ему на нога.
Сердце его судорожно сжалось. За всю свою жизнь он еще не встречал человека, который мог бы вот так… протянуть руку… и сжать его сердце, стиснуть с такой силой. Но эта женщина, эта женщина-ребенок, смотревшая на него с такой любовью в теплых зеленых глазах, возвращала его к жизни. Сам того не сознавая, он освободил свое сердце от пут, развязал веревки, стягивающие его душу. Впрочем, не до конца. Какая-то частица его «я» всегда будет оставаться прежней, принадлежащей только ему. Ему — и только ему. Но большая часть души освобождалась. Он не знал, задушить эту женщину или расцеловать.