Счастья маленький баульчик
Шрифт:
Панкрат Никитич вскочил.
— Это мы тебя, паразита, разорвем! — Толкнул слепого в проход вагона: — Вон отсель, мразь, пока башка цела!
Торопливо хватаясь за мальчишку, слепой спотыкался по вагону к тамбуру. Зло выбубнивал: «Погодь, кержацкая рожа! Погодь! Счас, кержак, сча-ас! Погодь…»
Из ближайших закутков выглядывали удивленные люди: а где? че? че тако? что случилось?
Сидящий через проход у окна солидный мужчина средних лет, до конца проследив, пока слепой и мальчишка не скрылись в тамбуре, тут же храбро и деятельно поддержал Панкрата Никитича:
— Вы совершенно правильно поступили, гражданин! Совершенно правильно! Таких нужно сдавать в милицию! Только в милицию!
Его жена, полная испуганная дама, стала
Подивился на таких помощничков Панкрат Никитич — и на место увалился, растерянно говоря:
— Вот так приветили убогого. А? Вот змей, так змей!… Ах ты боров невыложенный! Да что ж это он с мальчишкой-то сотворил!
— А ты пошто встрянул? — вдруг накинулась на него старуха. — Пошто убогого обидел?
У Панкрата Никитина челюсть отвалилась книзу.
— Убо-огого? — И заорал: — Да ты… ты… ду-ура!!
— Сам дурак! — без задержки стрельнула старуха и снова зло долбила: — Тебе какое дело? какое? Пошто грех на нас навлек?
— Э-э, грех… — И неожиданно тихо, с тоской, Панкрат Никитич сказал: — Он же… он же парнишку сгубил… Неужто не жалко? Чурка ты бесчувственная! — И покачиваясь, как от боли, колени поглаживая, тоскливо смотрел в потолок слезами. Старуха с презрением отвернулась.
Вся горя, Катя напряженно смотрела в окно. Стегаемая молниями, степь неслась под клубящим черным небом. По стеклу, словно слезы степи, разбивались, сдергивались торопливые струйки-дождя. Испуганный, как гвоздок пряменький, Митька удерживал мать за руку.
11
Он появился внезапно. Как из воздуха. И сел, ногу на ногу кинул, фиксами на все стороны фикстуля.
— Закурить найдется, пап-паша? — Пропитый голос знойный песок. Сахара.
— Не курю, сынок, — ответил Панкрат Никитич и с готовностью пояснил: — Пчела не позволяет. Пасечник я.
— Ты смотри — не позволяет! — деланно удивлялся, ваньку валял фиксатый. — А с этим как?.. — Фиксатый щелкнул ногтем себя под горло. Кате с Митькой подмигнул: — Позволяет?
Панкрат Никитич доверчиво рассмеялся.
— С этим мо-ожно. Позволя-яет… — И выстрелил: — Но не любит! И захохотал вместе с фиксатым. А тот аж переломился, задергал на колене тощим, жиганским сапогом.
— Профессор, слыхал? — подмигнул солидному гражданину через проход вагона, дескать, ну дает старик! «Профессор» запер дыхание и, как только фиксатый отвернулся, деликатно слинял с чемоданами и супругой дальше по проходу. У Кати похолодело в груди. Она хотела встать и выйти из закутка. К людям. Позвать кого-нибудь. На помощь призвать. Закричать, если что… Фиксатый, не сводя улыбочки со старика, как бы между делом, остановил ее рукой. «Не спеши, симпатичная, посиди…» Рука была — как из железа.
А Панкрат Никитич, доверчивая душа, ничего не подозревая, чуть погодя уже рассказывал весело под перестук колес: «…лет десять мне было всего, И вот, мил человек, пошли мы как-то с ребятёшками на Колюжно-озеро. На рыбалку. Версты три от села. Больно уж рыбы в этом озере было. Да. Как вышли за село, один молодец и достаёт горсть махры из кармана, дескать, налетай, братва, закуривай, я не жадный! Ну, все, понятно, цигарки начали крутить. И газетка нашлась. А я-то курить не умею, не обучен еще. Как быть? Да только разве молодцы оставят Панкратку в беде? Да ни в жизнь! Свернули вот такую козью ногу, что трубу паровозную, запалили и в рот Панкратке сунули. Да. И учат, значит, как курить-то надо. Ты, говорят, Панкратка, вдыхани в себя поглыбже — поглыбже, не бойся — и неторопливо так, понемножку и выпущай дым-то, а в это время и говори… мда… «так, мол, твою так, да так, мол, твою эдак!» По-матерному, значит, пущай. Втянул в себя храбро… ну, глаза-то и выпучил, ровно ерш на крючке! Воздуху нету, посинел весь (какой тут по-матерному пущать). Молодцы, как положено, по горбу постучали. Прокашлялся. Слезы
Но фиксатый почему-то не смеялся, сказал задумчиво:
— Значит, тоже бит бывал… папаша…
— Еще как, еще как, мил человек! — опять засмеялся Панкрат Никитич, но увидал, что фиксатый подымается, всполошился: — Куда ж ты, сынок? Посиди. Чайку сейчас сообразим. А?.. Посиди…
— Спасибо, папаша, да выходить мне скоро… — Фиксатый постоял и добавил странное для старика: — Живи, значит, отец… Не нашел я тебя… — И подмигнул, сверкнув фиксами озорно: — Эх и веселый ты мужик, пап-паша! — И исчез, как появился.
12
Мало обращая внимания на бесконечно журчащие речи супруга, Меланья Федосеевна без устали перебирала и перебирала бесчисленные свои сидорки и мешочки. Ощупает сидор — и запустится в него по локоть. И замрет испуганно. Как в памяти дырявой.
Мужа это, видно, отвлекало от спокойного развития мыслей, раздражало. Он прерывался. Смотрел на нее. С легоньким, осмелевшим презреньицем…
— Ну, чего потёряла там?..
— Ничё, ничё! Болтай знай! — тут же «вспоминалась» в мешке Меланья Федосеевна. Завязывала его с облегчением, ставила под полку. Как бы к общей памяти своей. Но тут же хватала другой мешок — и опять по локоть в испуге…
— Вот ить, баба! — совсем уж смело смеялся Панкрат Никитич, затем продолжал развивать свою прерванную мысль Кате и Митьке — …Так вот, я и говорю: не в табаке там дело, или чтоб посуда у каждого своя. Не в этом дело! Вера, вера кержацкая самая строгая была! Вот об чем речь!.. Только как сходил я в 14-м на войну, так и перестал верить в бога. Раз ты, сукин сын, допускаешь такое смертоубийство — нет, значит, тебя на свете! А ежли и есть ты, то ты есть самый главный на свете упырь, потому как только кровушкой людской питаешься! И… и не приемлю я тебя такого, и не нужон ты мне! На дух не нужон! — отрубал рукой в сторону старик. — Моя, вон, все еще под иконами валяется, а я разом — отрезал, отрубил!
Меланья Федосеевна сразу услыхала, заволновалась.
— От бессовестный! От болтает! От отступник! — Зачем-то платье торопливо оправляла. Точно старик оголил ее неприлично при всех. Или сказал про нее что-то щекотливое, двусмысленное.
— А нонешняя война? — строго посмотрел на нее муж. — А еще говорят: бог е-есть! бог все-е видит! — И старик махнул рукой и на бога старухиного, и на ее веру в него. Потом, точно спохватившись, что надолго оставил Катю и Митьку без своего внимания, быстро глянул на них.