Щенки Земли
Шрифт:
— Бога ради, мисс, — заикаясь, заговорил Плуто, — мы новые щенки и не знаем, куда идти.
— К роботу, конечно. Неужели я похожа на робота? Или это место, — державшей маленькую черную книгу рукой она обвела громадное пространство собора, — напоминает классную комнату?
— Не могли бы вы отвести нас к роботу? Видите ли, мы заблудились.
— Отвяжитесь! — воскликнула женщина.
С первого взгляда было ясно, что с Роксаной Пруст происходит что-то страшное. Под меланхолией, которой она окутывала себя, таилась бушующая агрессивная сила. Почти постоянно ее обуревали эмоции. Казалось, ей совершенно безразлично, какого они свойства, лишь бы их было как можно больше и кипели бы они как можно дольше. Еще до того, как мы отвлекли ее от чтения,
Плуто не выдержал напряжения и заплакал… но я заподозрил, что не без некоторой доли детского притворства.
— Н-но м-мы заблудились! Мы — сироты. Мы совсем одни!
Дельтавидная сеть морщинок Роксаны сузилась от усиленной работы мысли:
— Как, вы сказали, вас зовут?
— Мое имя Плуто, а он — Белый Клык. Это мой младший брат.
— Назови свою фамилию, детка!
— Уайт.
— Вы — дети Теннисона Уайта? Самого Теннисона Уайта?
Плуто кивнул. Роксана издала звук, напоминавший крик, с которым хищная птица устремляется на полевую мышь.
— Ах вы, бедненькие, ах, мои дорогие! — Своды собора еще вторили эхом этому крику, а Роксана уже отложила книгу и погрузила нас с Плуто в темноту складок своего платья, словно поймав в сети. — Почему вы не сказали сразу? О мои маленькие любимцы! Ах, вы мои милые!
Продолжая эти ласки и прибегая к множеству известных ей способов выражения приязни, она повела нас с Плуто из собора. Только когда мы уже дошли до бронзовых дверей, она спохватилась о своей маленькой черной книге. Окинув нас оценивающим взглядом, она ткнула в мою сторону унизанным кольцами указательным перстом:
— Сбегай-ка за моей книгой, сможешь найти ее? Одна нога здесь, другая там.
Я был рад доставить ей удовольствие и хотя бы на некоторое время избавиться от назойливого запаха: казалось, она вылила на себя полный флакон духов и высыпала всю пудру, какая у нее была.
Найдя книгу Роксаны, я из любопытства раскрыл ее на титульной странице и обнаружил, что это вовсе не молитвенник, как я полагал, а что-то на французском языке под совершенно незнакомым мне названием «В поисках утраченного времени (Том V: Узница)» какого-то Марселя Пруста.
Помимо роботов и обучающих машин, львиную долю ответственности за наше образование взяла на себя Роксана Пруст. Tant pis. [1] Она обучала нас французскому, читая длинные выдержки из многотомного произведения своего любимого писателя, фамилию которого взяла себе. Даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, и я тут же слышу ее визгливый нравоучительный голос:
— Пруст! Пруст — это величайшая духовная сила нашей эпохи! Никто не обладал таким даром проникновения в глубины, поистине бездны человеческого характера. Никто! Только Марсель Пруст!
1
* Тем хуже (франц.).
Иногда я сомневался, прочитала ли она за всю свою жизнь еще хотя бы одну книгу, кроме «В поисках утраченного времени». Она преподавала нам историю литературы, сравнивая всех писателей только с Прустом. (Равных ему не было.) Если бы ей пришлось обучать нас математике, она наверняка ссылалась бы на Пруста.
Роксана презирала всех остальных романистов, делая лишь одно исключение: презрение не распространялось на Папу.
— Он определенно обладал некоторым литературным профессионализмом, — проинформировала она нас вскоре после нашего прибытия в Питомник. — Я не сомневаюсь, будь у него возможность продолжать, он смог бы извлечь пользу из примера Пруста.
Вероятно, особое отношение Роксаны к творчеству Папы проистекало не только из самоотверженной заботы о развитии наших литературных вкусов. Она прекрасно понимала, что ее таланты не могут быть по достоинству оценены в питомнике Шрёдер, где воспитательный акцент делался только на достижении физического совершенства. Роксана тосковала в интеллектуальном мраке Шрёдера во многом точно так же, как три сестры Чехова в провинции, неустанно мечтавшие о том волшебном, невообразимо прекрасном дне, когда они смогут перебраться в Москву. Москвой для Роксаны были астероиды, и она жила надеждой, что мы с Плуто, сыновья знаменитого Теннисона Уайта, поможем реализовать ее мечту скорее, чем собственные ограниченные знания и родословная, от одного упоминания которой она заливалась краской стыда. (Роксана родилась в находившемся неподалеку от питомника фермерском доме, хозяева которого носили не сулящую счастья фамилию Скунс.)
Роксана давала нам эклектическое образование, но в питомнике не было никого, кто обладал хотя бы долей ее таланта. Большинство любимцев занималось только спортом и флиртом. Я тоже, должен признать, проводил много больше времени в гимнастическом зале, чем в учебных кабинах или возле Роксаны. Без интеллектуальной стимуляции и Сворки литература не стала моим природным призванием.
Плуто был иным. Он любил читать и буквально присосался к леди Скунс, как ее обычно называли в Шрёдере. Под ее руководством он начал и писать. Неудивительно, что сначала (в десятилетнем возрасте) он подражал Прусту. В следующем году возникло сходство с Джойсом, а к тринадцати годам у Плуто появился собственный стиль.
День, когда Плуто нашел свой стиль, он воспринял как праздник жизни. Помню, он примчался на игровое поле, чтобы вытащить меня из партии гимнастических шахмат. Меня это немного раздосадовало, потому что белые выигрывали, но я привык потакать Плуто в подобных случаях, ибо в Шрёдере ему было некому демонстрировать свои успехи и я знал, что Плуто одинок.
Он не стал читать мне «Обряд» (название его книги) прямо на улице, а настоял, чтобы мы отправились в собор. Здание пустовало все дни, кроме воскресенья, когда наш Господин собирал любимцев вместе, чтобы дать им поблаженствовать на хорошо натянутой Сворке. Как только мы вошли внутрь, Плуто надел на себя не соответствовавшие друг другу предметы одежды из театрального реквизита, назвал это «облачением» и настоял, чтобы я сделал то же самое.
— Теперь начинается обряд, — шепотом сообщил мне брат. — Сложи ладони, вот так, и ничего не говори, пока я его совершаю.
Он зажег свечу и включил музыкальную машину. Органная фуга зазвучала неожиданно глухо — видимо, потому, что стены собора были не из настоящего камня. Со свечой в руке он стал в темпе музыки подниматься на кафедру, откуда ломающимся баритоном подростка начал декламировать свой «Обряд».
— «Обряд». Часть первая. Поклонение музе. Начало — торжественная речь, сочиненная Плутонием Китсом Уайтом. Гм! Искусство! Искусство есть тщетное стремление к красоте. Оно не является даже малой частицей нашей жизни; ему так же нет места в моменты великого стресса, как и при обычных обстоятельствах. Оно сродни смерти. Его величие — это величие короля, отказавшегося от своего предназначения. Оно — средоточие всего, что есть пораженчество. Искусство не есть то, к чему следует приобщать детей, потому что… — он сделал паузу и стал сверлить меня самым мрачным взглядом, на какой был способен, — в слишком большой дозе оно способно убивать их. Искусство — это способ отсрочить наш уход, но оно не годится для начала жизни.