Щепа и судьба
Шрифт:
Но не будем углубляться в секреты и тонкости редакторской кухни, где наряду со своими фирменными блюдами и рецептами, выверенными и настроенными на определенный лад согласно утвержденному на самых верхах литературному меню, имеются лазейки для всякого рода своих авторов. А как иначе? В любом приличном заведении были, есть и будут избранные клиенты, своего рода вип-персоны, для которых всегда уготовлен лучший кусок издательского пирога, но нам о том знать совсем не обязательно.
И вот, после того, как читатель хоть самую малость проникся сложностью той конструкции, где мне вдруг возжелалось поселиться, пусть он скажет: ждал ли хоть кто-то появления моего повествования на сугубо непартийную тему о какой-то там даме, ведущей жизнь неправедную?! И о мужичке ей под стать,
И чем больше мне о том думалось, тем сильнее хотелось доказать, что тоже не лыком шит и могу, да еще как могу (!), сказать вслух все, что вызрело и выпучилось внутри меня пусть не признанного и далеко не гения, но имеющего право быть такой же спицей в литературной колеснице. И чем больше о том думалось, тем крепче становилась убежденность в собственной правоте и, черт побери, важности моей любви к той единственной и неподражаемой, ненаглядной Фабуле Фабуловне, с которой намеревался прожить весь остаток своей литературно-сочинительской жизни.
Продолжение повествовательной фабулы
Так на чем же мы остановились в моем многотрудном не успевшем пока развернуться повествовании? Ах да, я вышел от машинистки с долгожданными машинописными экземплярами своей первой в жизни «нетленки», и с ними следовало что-то сделать. Нет, выбросить их в ближайший мусорный бак мне и в голову не приходило. Или тем более сжечь тайком от сограждан, а потом, ухмыляясь, заявлять всю оставшуюся жизнь: «Вы и не представляете, какого шедевра лишилось человечество!!!» И все лишь благодаря предусмотрительности автора, не пожелавшего ввязываться в драчку с Голиафом Голиафовичем, встреча с которым не предвещала в перспективе ничего хорошего.
От меня требовалось всего лишь отправиться в ближайшее почтовое отделение, купить там конверты соответствующего размера, всунуть в них по экземпляру еще не утративших запах чутких женских рук набиравшей текст машинистки и… отправить по соответствующим адресам. Но кто бы мог указать мне свыше, по каким адресам следовало их рассылать. В этом и заключался весь нонсенс моего совершенно дурацкого положения. Что-то там сочинил, выплеснул на бумагу и… дело, казалось бы, за немногим. Отправить куда следует мой опус-опусный!
Но кроме выписанных в районной библиотеке адресов самых уважаемых «толстых журналов» ничего другого за душонкой моей отродясь не было. Не надо считать автора совсем уж наивным человеком, не понимающим, как обойдутся в тех уважаемых журналах с моими рукописями (читай выше размышления на этот счет). С тем же успехом можно было отправить их в Политбюро или Президиум чего-то там. А потом долго ждать ответа или курьера в белом халате из соответствующего заведения с дюжими санитарами при входе. К тому же от друзей и знакомых не раз приходилось слышать о печальной участи некоторых авторов, получивших за подобные выкрутасы пожизненную одиночную палату в одном из широко известных лечебных заведений.
Долго можно было бы изливать сомнения на этот счет, но распечатанные экземпляры неразделенной авторской любви к Фабуле Фабуловне так и рвались из моих рук в мир литературы, надеясь, будто бы там им заживется не в пример лучше и вольготнее, нежели в моем деревенском домике. И мне не оставалось ничего другого, как подчиниться их неукротимому желанию умчаться из родительского дома навстречу чему-то опасному и неизведанному. Я был им уже не нужен и скорее всего неинтересен. Мне показалось, рукописи даже начали слегка подрагивать и рваться, трепеща каждым листиком, желая как можно скорее очутиться на борту почтового лайнера, а не получится, проползти в промозглом отсеке багажного вагона до столичных широт и улечься на редакторский стол в надежде произвести на него должное впечатление. Видимо, им передались романтичные настроения их прародителя, забывшего о горькой участи несчастного Акакия Акакиевича, столь же пылко мечтающего найти свое место в этом загадочном мире. Но так хотелось верить, будто бы моя шинель будет не только сшита, но придется впору и никто не посмеет снять ее с моего плеча, решив ее судьбу по собственному выбору.
И тогда уже без колебаний переписал с бумажки на конверты известные мне адреса изданий, расходящихся в те времена чуть ли не миллионными тиражами, и покорно положил их перед почтовым служащим, которая, глазом не моргнув, обошлась с ними без особых церемоний и излишнего трепета. Она буднично и деловито обмазала их густым слоем силикатного клея, пришлепнув в нужных местах блеклого цвета марки, заклеймив, словно беглого каторжника, сургучовой блямбочкой на причинном месте, и швырнула в оцинкованный отсек, где труды мои вмиг скукожились, съежились от подобного небрежного к ним обращения. И замерли в ожидании дальнейшей своей судьбы, которая, судя по всему, не обещала быть легкой и сказочно-радостной.
Собравшись было уже покинуть почтовый закуток, обнаружил, что на руках у меня оставался еще один тот «слепой» экземпляр, который уважающий себя автор обычно кладет в самый дальний ящик своего рабочего стола, поскольку являть жуткую копию подобного качества не то что редактору, а даже знакомцу или недругу своему считается верхом неприличия. Но не было у меня ни рабочего стола, ни элементарных понятий об эстетических нормах взаимоотношений с редакционными структурами, а потому встрепенулась в голове шальная мысль заслать и этот экземпляр — не пропадать же добру — в редакцию одного регионального журнальчика, появившегося не так давно на свет божий в связи с перестроечными веяниями и имевшего при том явный перекос в сторону любовной лирики и литературного краеведения. И сам журнальчик каким-то непостижимым образом притаился на дне полупустого портфеля, поскольку первые рукописные экземпляры уже пустились в самостоятельное плавание по неизведанным маршрутам. А потому не составило особого труда прикупить еще один вместительный конверт из оберточной бумаги, в которую обычно в продовольственных магазинах заворачивали твердые от заморозки куски сливочного масла или иной аппетитный товар, и с легким колебанием опустить одиноко ощущавшего себя слепыша в раскрывшееся чрево конверта.
Уже выйдя на улицу, вдруг испытал неловкость от совершенного, представив, как ляжет на стол редактору скромного по столичным меркам журнала мой пузатенький конверт, будет вскрыт, и вывалится из него нечитаемая рукопись… И кому-то будет поручено прочесть ее, поскольку это есть прямая обязанность журнальных сотрудников, и этот человек брезгливо сморщится, взявши в руки слепой экземпляр совершенно неизвестного ему автора.
Поначалу меня обжег стыд за содеянное, но потом он вдруг исчез, вытесненный непонятно откуда взявшейся злостью на весь белый свет, пишущую братию и особо на работников различных журналов и издательств. Они там сидят себе в тепле, а не швыряют охапками дрова в печь для извлечения из нее очередной порции тепла. Не ходят в зимнюю стужу за водой на речку, проваливаясь по пояс в снег. И домой едут на общественном транспорте, а не на свирепо урчащих лесовозах. И с материальным достатком у них обстоит дело получше. Короче говоря, находятся они все почти что в привилегированном положении в сравнении с моим и потому пусть терпят такие вот хулиганские поступки, совершенные не по злому умыслу, а скорее от безысходности, мол, знай наших, мы и не такое отмочить можем. Почему-то вспомнился вдруг Иван-царевич, что взял в руки три стрелы и выпустил их наудачу в разные стороны в надежде на судьбу. А в результате обрел то, о чем и мечтал.
Так и моя повесть, именуемая в писательской среде «повестушкой», стала пробной стрелой, пущенной в надежде, что упадет она к ногам прекрасной царевны в редакторском обличье, которая, прочтя несколько листочков попавшего ей в руки сочинения, все поймет и обернется мудрой Марьей-искусницей. И выведет она меня в иной сказочный мир литературы, принеся в качестве приданого звание писателя. На иное я бы просто не согласился. А пока что следовало в который раз положиться на судьбу и Бога, без воли которого, как известно, не падает и волос с голов наших…