Щепкин

Ивашнев Виталий Иванович

Михаил Семенович таких путешествий за свою артистическую жизнь совершил великое множество. По пути следования останавливался на несколько дней в городах, где существовали театры, по договоренности с администрацией играл один, два, три спектакля. Эти поездки давали массу полезных для творческой работы наблюдений, обновляли душу и в какой-то степени поправляли материальное положение артиста, которое оставалось не самым благополучным до конца его дней. Кроме затрат на содержание дома и многочисленных его обитателей, Михаил Семенович находил возможность помогать своим сыновьям, сначала в годы их обучения, затем для поддержания молодых семей, укрепления здоровья детей. «Денег лежалых у меня нет, — писал он в Самару своему младшему сыну Александру в связи с необходимостью брать отпуск на три месяца без содержания для поездки к нему, а

затем в Питер к больному — Дмитрию, — а в три месяца на содержание семейства нужно с квартирой, дровами и прочим 600 р. серебром, да на три месяца самому на проезды, квартиры и прочие непредвидимые расходы тоже по крайней мере 600 р. серебром, следовательно, без 1200 р. серебром нельзя будет и двинуться с места». Все было у артиста — известность, слава, почет, а достатка как не было, так и не стало!..

Вот и будущее путешествие сулило надежды как-то восполнить неубавляющиеся материальные затраты, чтобы обеспечить семье мало-мальски сносное существование. О большем и не помышлял. В одном из писем к Шевченко Михаил Семенович писал со свойственными ему лаконизмом и откровенностью: «Богатые находят удовольствие в исполнении всех своих желаний, а я, напротив, нахожу величайшее наслаждение, если откажу себе в удовольствии, которое мне не по средствам».

Однако день отъезда долго не определялся. Пролетел февраль, отстучал капелью март, уже апрельское солнце растопило снег, отогревая землю, а добрая затея не осуществлялась. Белинский, устав от ожиданий, пишет Герцену: «Признаюсь, я начал было беспокоиться, думая, что и на мою поездку на юг (о которой даже во сне брежу) черт наложит свой хвост. Что ты мне толкуешь о важности и пользе для меня этой поездки: я сам слишком хорошо понимаю это и еду не только за здоровьем, но и за жизнью. Дорога, воздух, климат, лень, законная праздность, беззаботность, новые предметы, и все это с таким спутником, как Михаил Семенович, — да я от одной мысли об этом чувствую себя здоровее».

Бесы не помешали. За несколько дней до отъезда Виссарион Григорьевич приезжает в Москву и сразу направляется в знакомый дом в Большом Спасском переулке, где не раз останавливался у Щепкиных, находя ночлег и радушный прием. Он однажды даже признался: «В Петербурге нет обычая останавливаться у родни, своей или жениной; там это не в тоне, да никто и не пригласит и не пустит; для этого есть трактиры… Но не так водится в Москве… Если я захочу соблюсти экономию, я остановлюсь или у своих родственников, или у Щепкиных, которых считаю истинными своими родными в духе». К слову сказать, одно время Белинский помышлял породниться с этой семьей, увлекшись Александрой, дочерью артиста. Но не судьба! Александра ответного чувства не испытала, и при всем уважении к критику отношения дальше дружеских не пошли.

День отъезда был назначен на 16 мая 1846 года, провожать друзей на юг пришли Герцен, Грановский, Кетчер, Панаев, Корш. Они собрали по своей возможности денег на эту поездку. Некрасов, получив к тому времени неплохой гонорар за книгу стихов, не раздумывая, передал всю сумму Белинскому. Так что путешествие получило доброе материальное обеспечение.

Долгого застолья не устраивали, ограничившись легким завтраком. Компания отправилась до первой станции, чтобы там отобедать и попрощаться. «День был ясный и теплый, — вспоминал Иван Иванович Панаев. — Поездка наша была необыкновенно приятна. Всегда неистощимый остроумием Герцен в этот день был еще блестящее обыкновенного. Мы не входили на станцию, а расположились близ какой-то избы на открытом пригорке… Развязали наши припасы, достали вино и расставили все это на землю.

«За здоровье отъезжающих!» — завопил Кетчер, налив всем в стаканы шампанского и подняв свой бокал.

И при этом захохотал неизвестно почему.

Сигнал был подан… Герцен уже лежал вверх животом и через него кто-то прыгал.

Белинского, который не пил ничего и не любил пьяных, все это начинало утомлять. Он терял свое веселое расположение духа и обнаруживал нетерпение…

«Пора, пора, Михаил Семенович», — повторял он.

Наконец тарантас подан. Все переобнялись и перецеловались с отъезжающими…

«Дай тебе бог вернуться здоровому!» — кричали со всех сторон Белинскому.

Он улыбнулся… — Прощайте! Прощайте! — сказал он нетерпеливо, махнув рукой.

Тарантас двинулся, колокольчик задребезжал. Мы все провожали его глазами… Белинский выглянул из тарантаса в последний раз, кивнул нам головой… и через несколько минут осталось на дороге только облако пыли…»

Пройдет немногим более полугода, друзья соберутся вновь — теперь уже для того, чтобы проводить Герцена с его семейством навсегда за границу.

Ну а пока Белинскому и Щепкину предстояла долгая и нелегкая дорога. Погода еще не совсем повернула на лето. Дожди, холодные ночи, задержки на полустанках, скверные дороги наводили уныние на путников, укутавшихся в теплые пальто, «с окоченевшими руками и ногами, с покрасневшим носом». Особенно досаждали печально знаменитые русские дороги, не раз «воспетые» в литературе, — разбитые, с колдобинами и рытвинами, ухабами и невероятной тряской. Зимой они завьюжены пургой и снегом, летом размыты дождями, отчего колеса увязают в грязи как в болотной трясине. Как тут не вспомнить расползающиеся во все стороны, «как пойменные реки», дороги, по которым странствовал гоголевский Чичиков. И вот уже Белинский, описывая путешествие, замечает с долей иронии и удивления: «В Воронеж приплыли в субботу… Выехали во вторник… Солнце пекло нас, но к вечеру потянул ветер с Питера, ночью полил дождь, и мы до Курска опять не ехали, а плыли… имели удовольствие засесть в грязи, а наш экипаж, вместе с нами (потому что выйти не было никакой возможности) вытаскивали мужики… В тот же день поплыли в знаменитую Коренную ярмарку (за 28 верст до Курска). И уж подлинно поплыли, потому что жидкая грязь по колено и лужи выше брюха лошадям были беспрестанно. Ехали на 5-ти сильных конях с лишком 4 часа и наконец увидели ярмарку… В Курске переменили лошадей, закусили и пустились плыть на Харьков…»

И все же радость перемен, надежды на исцеление и постоянное дружеское участие и забота Михаила Семеновича настраивали его молодого друга на оптимистический лад. Щепкин старался сделать дорогу для Белинского менее утомительной и беспрестанно придумывал предлоги для остановок — то они званы на ужин к губернатору Калуги, где критик знакомится с известной в обществе и литературных кругах Александрой Осиповной Смирновой-Россет, бывшей фрейлиной императрицы, а теперь супругой губернатора, ей когда-то Пушкин и Лермонтов посвящали свои стихи; то по просьбе содержателей местных театров Михаил Семенович соглашается сыграть пару спектаклей, то уговаривает путника завернуть на ярмарку… И Белинский, привыкший к подвижному образу жизни, едва поспевал за грузным, но резвым не по годам актером, довольствуясь положением «хвоста толстой кометы», как он именовал его в своих письмах к жене Марии Васильевне, не забывая добавить: «Михаил Семенович смотрит за мной, словно дядька за недорослем. Что за человек, если б ты знала!»

Дорога еще больше сблизила их, привязала друг к другу.

Наконец добрались до желанной Одессы. Бескрайняя голубизна моря, обилие сочной, густой зелени и яркое южное солнце поначалу буквально ослепили Белинского и изумили буйством красок. Это изобильное великолепие южной природы сразу поглотило все неурядицы и неудобства вчерашних дорог. Они отогрелись и уже вскоре… мучились от тридцатипятиградусной жары. Особенно страдал Щепкин. «Михаил Семенович весь так и плывет, — сочувствовал Белинский. — … Страдает от одесских жаров и своего чрева, насилу носит его… Меня этим еще нельзя пронять, но бывает и мне тяжело».

А Щепкин добровольно взвалил на себя дополнительную нагрузку, заключив контракт с одним из содержателей местной труппы на сорок с лишним спектаклей, с выездом в Симферополь, Севастополь, Херсон, Николаев. Труппа, с которой предстояло совершить это солидное турне, оказалась совсем слабой, нетребовательной ни к себе, ни к репертуару. Роли знали плохо, с текста сбивались, путая Щепкина. Он нервничал, возмущался, а назавтра все повторялось на тот же лад. «В Николаеве такая труппа, какой подобной нет нигде под луной, — возмущался критик в письме сыну Щепкина Николаю Михайловичу, — а если есть, так, может быть, на луне, где, как известно, вовсе нет людей и, стало быть, никто не знает грамоты. Эти чучела никогда не знают ролей и этим сбивают Михаила Семеновича с толку, путают, перевирая свои фразы и говоря его фразы. Это его бесит, мучит, терзает. Ко всему этому, он не совсем здоров». А через несколько дней в письме к жене добавляет: «Михаил Семенович страдает теперь на сцене пакостнейшего театра, играя с бестолковейшими и пошлейшими в мире актерами… Спектакли идут плоховато. Актеры ничем не лучше твоих чухонских кухарок. Ужас!»