Счет на двоих
Шрифт:
— Я подожду лучшего мужчины, — заявила она Робби.
— Всегда побеждает более красивая, — язвительно парировала Робби.
Поражение было болезненным. "Позитивное мышление" не помогало избавиться от горечи потери.
"В мире нет справедливости", — решила Дэнни.
— Только не это, — мягко наставляла ее мать. — Никто не любит хнычущих проигравших. Не все становятся боссами, Дэнни, должна быть и прислуга.
Но разве от этих слов ей стало тогда легче?
Несколько месяцев спустя она одержала очередную победу, когда в городском
— Не все хотят быть прислугой, — сказала она матери. — Некоторые хотят быть боссами, я полагаю.
Дэнни любила родителей, сестер, младшего брата Кевина. Любила большой уютный родительский дом и седло барашка, которое подавали на обед по воскресеньям.
— Хапперстаун всегда… всегда останется в моем сердце, — со страстью в голосе произнесла Дэнни, когда ей вручали диплом в зале городской мэрии.
Патетика была вполне оправданна торжественностью момента. Она же не чаяла уехать из городка — попасть в большой мир и стать Кем-то значительным, "уважаемой персоной", которая едет куда хочет и знает всех, а все знают ее. И она, конечно, выйдет замуж за Поля Ньюмена или Стива Макквина, можно сразу за обоих. И тогда… "К черту Хапперстаун!" — прошептала она.
3
Дэнни влюблялась дважды за годы учебы в колледже Бэрнард: сначала — в Нью-Йорк, а затем в Тэда Слоуна. В обоих случаях это была любовь с первого взгляда — и навсегда.
"Столица мира", — записала Дэнни в своем дневнике, хотя ее Нью-Йорк был только частью, осколком целого. С севера он был ограничен общежитиями Колумбийского университета и Гринвич-Виллиджем — с юга: всего несколько квадратных миль, заполненных магазинами, театрами, концертными залами, кафетериями, книжными лавками, ресторанчиками и джазовыми клубами. Сердцем "ее" города был Центральный парк.
Эти несколько чудных кварталов, верила Дэнни, — самое привлекательное место не только во всей Америке, но и на всем земном шаре. Лучшее из лучших. Выдержанное, как старое вино, сохранившее прекрасный букет и теперь поданное для ее наслаждения.
А ведь есть другой Нью-Йорк — с чудовищами гетто, где проживают нищие и цветные. Как же он отличается от тех знаменитых "стрит" и "авеню", как Флэтбуш, Шипсхед-бэй и Хантерс-пойнт! Такое соединение в одно целое не укладывалось в ее сознании. Эти районы напоминали о прозябании в Хапперстауне. И сами жители подобных городских клоак казались гражданами второго сорта.
Дэнни вышагивала по Манхэттену с искренним любопытством провинциалки, восхищаясь теми развлечениями, которые предлагал ей Нью-Йорк, радуясь, что именно здесь ей предстоит жить, работать, выйти замуж, добиться преуспеяния благодаря этому магическому прямоугольнику. Здесь она собиралась набраться мудрости, искушенности в житейских делах, городского лоска. Она хотела,
По дороге в колледж Дэнни неожиданно останавливалась посреди улицы, вглядываясь в толпу, в небо над городом, заполняя легкие жаркими испарениями нью-йоркских мостовых. Город источал смесь ароматов, пряностей и автомобильных выхлопов.
А еще он был молод, внушал надежды и чувство свободы.
"Никогда не верь никому за тридцать — или будешь плакать". Но здесь и не было никого старше тридцати! Мир был моложе в те буйные годы конца шестидесятых. Такого не было ни раньше, ни позже.
В конце того десятилетия потребовалось изобрести особый словарь, чтобы выразить новый стиль жизни, а старые слова приобретали совсем другое значение.
Хиппи, яппи, дети цветов, новоявленные иисусы толпой ворвались в мир, пугая и шокируя старших любовью напоказ, сексуальной групповухой, наркотическими трансами, хэппенингами, неистовыми пьяными загулами, лежанием где попало и беспрецедентной раскованностью.
— Я знаю, — сказал Ральф Флетчер перед отъездом Дэнни в колледж, именно так — не я "надеюсь", а "я знаю", — у тебя достаточно здравого смысла, чтобы не связываться с этими… э-э… этими бородачами.
Передачи вечерних теленовостей внушили ему антипатию ко всем кудлатым, патлатым и небритым. Даже собственные усы его стали смущать.
Тирада отца вызвала у Дэнни вздох сожаления. Она обожала отца, но чувствовала, что он принадлежит к эпохе динозавров. Советы Мэри Флетчер были иного свойства.
Дэнни отправилась с матерью сделать покупки в Принстоне. Ее экипировали полным комплектом "приличной одежды": юбками от Джона Мейерса, свитерками с лэйблом "Фэйр-айл", шестью парами кожаных туфель и солидным запасом белого хлопчатобумажного нижнего белья (материал больше годился для обтягивания матрацев). Теперь каждый нью-йоркский коп мог с первого взгляда распознать ее благонадежность, даже без изучения качества исподнего.
Белый цвет был "приличным", белое соответствовало хорошей репутации. Хлопчатобумажное белье считалось в Хапперстауне лучшим. Сама мысль, что дочь в один день может отказаться от привычных атрибутов женского белья — лифчиков, панталон, чулок и комбинации, — была настолько чудовищной, что даже не обсуждалась.
С точки зрения миссис Флетчер, девушки без лифчика могли принадлежать только к одной профессии. Для нее девственность (и все проявления невинности) была вопросом исключительной важности. Тут никаких отступлений от правил быть не могло.
— В приличном обществе не уважают девушек, которые сами себя не уважают. Ты поняла меня, Дэнни?
Дэнни слушала ее, но не слышала.
Через несколько недель после ее приезда в колледж Дэнни сменила свитера и юбки на маечки и голубые джинсы. Соски совершенно неприлично выпирали, с точки зрения бабушек, а аккуратная прическа превратилась в свалявшуюся копну.