Сципион. Социально-исторический роман. Том 1
Шрифт:
Все было ясно Масиниссе. Но, уже неся кару по непроизнесенному приговору, он все же отказывался верить своим чувствам и разуму, предпочитая жить надеждой. Периоды непроницаемого мрака вдруг сменялись мгновеньями просветления. Падая в пропасть отчаянья, душа цеплялась за уступы сомнений. Надежда амортизировала обрушившиеся на него удары судьбы. Пощаженный от моментальной смерти, он умирал постепенно.
Сципион же словно опытный врач считал, что, выдержав первый смягченный его усилиями приступ болезни, пациент пойдет на поправку. Дело было за временем, и он своим вниманием и деликатным сочувствием весь день поддерживал друга. А вечером Публий пригласил Масиниссу в преторий. Ночью, когда в воздухе реет дух таинства умиротворенной покоем природы, когда зрение не отвлекает сознание мишурою окружающего, становясь бесполезным во мраке, и открываются глаза души, люди становятся чувствительнее и лучше внемлют обращенному к ним голосу. Эту пору Сципион избрал для решительного объяснения.
Масинисса всегда с особым волнением переступал порог шатра великого полководца, понимая, что отсюда, с крохотного участка пространства, защищенного
Сципион посадил гостя напротив себя и расположил светильники так, чтобы свет очистил от мрака только лица.
— Вот как получилось, друг, Масинисса, — заговорил он, — одержав внушительные победы, разгромив Газдрубала и уничтожив Сифакса, мы, тем не менее, сегодня печальны. Под шум ликования по поводу успехов к нам проникла карфагенская Пандора и посеяла раздор. Хватит ли добрым росткам дружбы, взращенным в наших душах в ходе сотрудничества, силы, чтобы устоять против колючих сорняков распри?
Проконсул замолчал, задумавшись, Масинисса, не дыша, ожидал продолжения. Когда пауза достигла пика напряжения, и тишина сделалась звенящей, Сципион возобновил речь, медленно, угрюмо возводя ряды слов, которые, казалось, вот-вот окаменеют и непреодолимой стеной заградят Масиниссе доступ к миру и жизни.
— Мы овладели обеими Нумидиями, — говорил он. — Многие предлагают мне образовать там провинцию Римской республики, но я предпочитаю иметь дело с друзьями, а не с подчиненными, ибо свободный человек во всех отношениях выше раба. Потому передо мною теперь встает задача найти настоящего хозяина для этой земли, который не замыкался бы в жалкой оболочке тела, чье «я» охватывало бы собою всю страну, личность, включающую в себя составными частями сотни тысяч нумидийцев. Еще несколько дней назад я считал, что у меня есть человек, способный вырасти в истинно государственного мужа, и лелеял его, дорожа им больше царства. Однако судьба устроила ему проверку… Против моей воли у меня начинает складываться мнение, будто нумидийская земля, производя в своих недрах прекрасный мрамор, не может зато порождать на свет достойных людей. Я вынужден видеть, как нумидиец, даже будучи безмерно возвеличен капризной богиней Фортуной, все равно тяготеет к рабству, и если избегло цепей его тело, он первому встречному позволяет заковать душу, готовый униженно покорствовать и женщине… Но я отказываюсь верить собственным глазам. Масинисса, избавь меня от этого наважденья, проясни мой взор обликом заслуживающего уважения нумидийца! Что мне теперь делать? Утвердить в Африке господство Рима, мелочной опекой низведя твоих сородичей до уровня неразумной скотины, жующей жвачку под щелканье кнута? Искать вам заморского царя? Может быть, возродить Сифакса? Тот уж, по крайней мере, от одной-то болезни излечился навсегда…
Под впечатлением услышанного у Масиниссы потемнело в глазах, ему почудилось, будто он на всем скаку падает с коня. А Сципион вновь умолк, и в наставшей тишине только что произнесенные фразы обрели объемность и ужасающую глубину.
— Скажи мне, Масинисса, кого ты видишь пред собой? — спустя некоторое время, спросил Публий.
Африканец поднял поникшую было голову и, взглянув в ярко освещенное лицо императора, которое словно висело во мраке, поскольку фигура растворялась во тьме, и как бы символизировало собою господство духа над телом, поднял руки и благоговейно возвел глаза к потолку, казавшемуся ему в тот момент выше небес, подыскивая слова, но римлянин перебил его.
— Вижу, задумал ты какую-то глупость, — сказал он, — потому отвечу сам. Перед тобою сейчас находится проконсул Римской республики. И уверяю тебя, это значит гораздо больше, чем то, что желал выразить ты.
Далее Сципион произнес целую речь.
«Пятьсот пятьдесят лет возвышается на холмах Лация Рим. Тысячи магистратов за столь великий срок всходили на Капитолий, сотни тысяч граждан собирались на форум, множество войск выступало с Марсова поля навстречу врагам, вырастали герои, свершались подвиги, кипели страсти, бурлила жизнь; и все это порождалось целью возвеличить славу Отечества и имело итогом могущество и честь государства. Во славе Рима и поныне живут те люди, и это единственное обиталище, способное продлить земное существование за природные пределы, ибо истинная природа человека не в теле, а в обществе. Человек смертен, но люди бессмертны. Из глубины веков гордо выступают римляне длинной чередою и, преемственностью характера и духа укрощая Время, устремляются в бесконечность будущего. На краткий миг на вершине исторической пирамиды оказались мы. Малый срок отпущен нам для проявленья своих качеств. Но часто и подвиг свершается в мгновенья, и смерть приходит внезапно. Мы, как и всякое другое поколенье, можем вознести достояние Отечества на недоступную прежде высоту или уронить его в грязь. Однако именно нам повезло больше, чем предшественникам, так как ныне мир стоит на распутье. Конечно, не будь Ромула, Брута, Деция, Камилла, Курсора, Фабриция, Курия, Дуилия и тысяч тех, на первый взгляд безымянных, но в действительности носящих самое громкое имя на свете — римский народ, которые умножили силы великих людей и воспитали их, ведь герои возникают только там, где их способны оценить, так вот, не будь этих людей, государство не достигло бы нынешнего уровня, и мы пребывали бы теперь в ничтожестве. Так что всякая эпоха имеет свое значение. И все же нам выпала особая роль. В наш век грянула величайшая война… Неисчислимыми бедствиями обрушилась она на Республику. Гибли легионы, консулы, нас предавали союзники, и враг посмел вторгнуться в Лаций. Но римляне выстояли. Иначе и быть не могло. Нам невозможно пасть пред агрессором, ибо мы являемся звеном в цепи, пронизывающей время, и за одну руку нас держат предки, а за другую — потомки. В результате борьбы к деяниям прошлым добавились нынешние. Усилиями наших современников, перешагнувших через собственные страдания, государство поднялось на новую ступень и возвысилось над захватчиком. Настал перелом, открывший пред нами новый горизонт, и в туманной дали будущего требовательным зигзагом обрисовался следующий вопрос. Воспрявшая Республика просветленным взором воззрилась на своих сынов в поисках того, кому теперь надлежит вручить свою судьбу, того, кто способен не только разрушать чьи-то замыслы, но и конструировать собственный успех, не только противостоять врагу, но и побеждать его. Смена стратегии, как и любой переход от одного состояния к другому, содержит в себе угрозу, сокрытую в скачке. Не тебе, военному человеку, объяснять, что наиболее уязвимое место во фронте фаланги — стык между подразделениями, но в войсковом построении за гастатами стоят принципы, а триарии поддерживают и первых, и вторых, а вот у полководца, ведущего войну в чужой стране, такой страховки нет. Судьба же своенравна, нельзя давать ей лишний повод для коварства, и потому при совершении серьезных дел ее соратником должен быть безупречный человек, с ног до головы закованный в доспехи достоинств, которых не коснулась ржавчина порока.
Возможно ли найти такую личность? Мы все рождаемся немощными и неразумными, но в дальнейшем нас различает доблесть; в здоровом государстве именно она определяет наши достижения в обществе. В деле воспитания добрых качеств важно все: твой род, маски предков, которые ты видишь с детства в нише ларария, шум форума, флейты жреческих обрядов и гром триумфов. Наши души формирует величие Курии, гордость лиц, блеск имен и даже — колыханье тоги, торжественностью несравнимое с колебаньями одежды иноземцев. Однако задача человека — не только добросовестно внимать хору звуков жизни, но и в том, что-бы собственною волей придать им особый строй, подчинив единой цели, дабы в мире гармонично прозвучала твоя личная мелодия. Самое сильное войско потерпит неудачу, если непомерно широко растянет фронт, зато небольшой отряд, сплотившись острым клином, прорвет могучую фалангу. Так и человек достигнет высоты, когда сожмет свои способности в кулак и все достоинства направит в дело. Целеустремленности римлянам не занимать, каждый у нас стремится к славе и с малых лет растит в себе героя. Выбор у Отечества велик, но возглавить решающую кампанию войны может лишь один… Состязание на перспективность выиграл я. Этот приз, дающий сегодня честь, а назавтра требующий славы, и называется: проконсульство в Африке.
Теперь ты знаешь, какова цена выпавшего мне признания народа, указан и путь, к нему ведущий. Но все же, почему именно я? Еще восемь лет назад меня, тогда ничего особого не совершившего, народ облек полномочиями проконсула Испании, вверив мне, юноше, огромную провинцию и войско. А совсем недавно, добиваясь назначения в Африку, я оказался в том же положении просителя аванса, ибо сделанное мною к этому моменту, при всей своей значительности, не шло в сравнение с предстоящим предприятием, но государство поверило мне вновь. Почему?
Всякий раз люди видели во мне больше, чем я явил в делах. Что же открывал их взор, столь необычное в, казалось бы, обычном? А именно то, о чем я уже говорил: они заметили, что все мои качества и способности сориентированы в направлении на великую цель и выстроены по манипулам в полной боевой готовности, в войсках царит дисциплина, и единодушие придает им незыблемую монолитность. Да, я с момента первой встречи с пунийцами в лесных дебрях Косматой Галлии стал готовить себя к роли вождя. Я свысока смотрел на утехи, положенные природой и обществом моему возрасту, не позволяя преходящим удовольствиям расхищать мою жизнь, и копил силы как физические, так и духовные к решающей схватке с врагом и судьбою. Я дорожил даже гневом, захлестывавшим душу ядовитыми волнами ярости при виде преступлений африканцев, терзающих мою Родину, и, стиснув зубы, терпел в себе эту клокочущую огненную лаву, чтобы однажды выплеснуть ее всесокрушающим потоком на Карфаген и утопить в ней всяких Ганнибалов — авантюристов, смотрящих на беды человечества, как на забаву своему тщеславию. Каждое мгновение этих пятнадцати лет я заставил служить высокой цели и за столь длительное время аккумулировал в себе гигантскую энергию, способную раздавить не одного, а десять Ганнибалов. Но пока я все храню внутри души, ставшей подобием вулкана накануне изверженья, и внешне я спокоен, улыбаюсь и шучу, если очень надо, но в глубине раздаются тревожные толчки, из недр исходит грозный рокот. Вот по этим признакам народ и предсказал землетрясенье. Наши люди — мастера в малом узреть великое».
На некоторое время Сципион умолк, и в наступившей тишине слышались надрывные вопли ночной птицы.
«Итак, я достиг наивысшей концентрации сил в сравнении с остальными соотечественниками, — снова заговорил римлянин. — Но, думаешь, Масинисса, коварная судьба не пыталась соблазнить меня своими лакомствами? В умении заманить человека в ловушку она не уступает вам, нумидийцам. Были и в моей жизни сладко-кислые дни влюбленности и прочих томлений. Приведу тебе пример на злободневную тему. Когда мы овладели Новым Карфагеном, у вас, в Африке, его называют вторым или испанским Карфагеном, мои воины обнаружили среди пленных девицу необычайной красоты. Эта жемчужина, сверкавшая в серой толпе, была столь яркой, что солдаты не посмели к ней прикоснуться и, посчитав ее даром, которого достоин только полководец, ибо боги уж давненько не сходили на землю, привели ее ко мне.