Сделай, чтоб тебя искали (сборник)
Шрифт:
– Очень хорошо. Похвально. Пошёл добровольцем. Заверена военкоматом. Так что вы хотите?
– Час назад мы его встретили здесь. Случайно.
– Где, в военкомате?
– Нет, на лестнице в порт.
– И что?
– Вы-то сразу разобрались, что к чему в этой телеграмме, а другие не понимают. Им нужен документ, что муж в армии. Телеграмма – они говорят – дело личное, неофициальное. Вот и выдайте мне такую справку, чтоб не было придирок.
– На основании чего?
– Я только что его встретила. Он был в форме красноармейца. Это не основание?
– Это ваши
– Какой номер? Мы простояли полторы минуты, проходил командир, сказал мужу: торопись! Они садились на пароход. Сын может подтвердить.
– Ну говори, кто был этот боец?
– Вначале я тоже не узнал.
– Почему?
– Он стал худым, лицо потемнело, и запах другой. Но это мой папа, я даю вам честное слово!
– Слова – это слова, не больше. В папку не положишь. А мне нужен документ или свидетели.
– Там были сотни людей, они радовались нашей встрече. Но это чужие. Они разошлись, где мне их отыскать?
– Если будете кричать, вызову дежурного, вас выставят на улицу.
– Меня на улицу? Я прошу какую-то паршивую бумажку, что муж красноармеец, я обнимала его час тому, он с первого дня на фронте, а меня – на улицу?
– Вы что, одна такая? Другие не страдают? Я вас спрашиваю?
– У меня дочке четыре месяца, сын малолетний, мы живём на стадионе, ни копейки денег, мы голодаем. Вы понимаете?..
– Я всё понимаю, но справку без доказательства не могу.
– Постойте… постойте… а это не доказательство?.. Вот, сейчас… совсем забыла… смотрите: хлеб, консервы, тушёнка, надписи посмотрите, всё армейское… Чужой человек это даст, как вы думаете? И ещё вот рубли, какие у него были…
– Да-а-а, чужой, конечно, не расщедрится… Это уж точно… Что ж вы, гражданка, сразу не показали? Кричите здесь…
– Да я забыла, только о справке думала.
– О главном ты и забыла…
– Ещё он сказал: не ехать в Куйбышев, в Среднюю Азию.
– Правильно сказал. Там тепло. Детям будет легче.
– Мам, ну чего ты… не плачь. Ма-а-а…
Другой берег
Волга уже за спиной.
Эшелон равномерно катит в плоском пространстве и без особых происшествий накручивает на колёса долгие километры.
Остались позади бомбёжки, гарь хлебных полей, городские пожары, вокзальные давки.
А здесь спокойно. Нас уже не сопровождают платформы с военными, небо тихое. Остановки на полустанках: все набирают воду, и паровоз увозит нас дальше, в полную неизвестность, но там не стреляют и, возможно, вдоволь еды.
Изредка в степи стоит одинокая юрта, над ней висит светлая струйка дыма. Женщины в длинных платьях и кацавейках перестают трудиться, смотрят на поезд, должно быть, думают о чём-то постороннем.
Мы впервые видим безнадзорных верблюдов. Они подняли головы и замерли, глядя в нашу сторону. По голой земле движутся круглые непонятные кусты.
– Наверно, перекати-поле, – решила тётя Фаня. И добавила: – Как мы…
Чем дальше эшелон уходил от фронта, без радио, без сводок, что там происходит, тем чаще проявлялись у жителей вагона довоенные замашки. Они уже не торопились знакомиться,
Один Саня – весёлый до безобразия, будоражит народ. Саня, спотыкаясь, переступает через ноги, предлагает в картишки переброситься. Не на интерес, конечно, а время убить. Карты – вот они… Но никто не откликается, глаза отводят.
Саня хлопает в ладоши:
– Беженцы и беженки! Не тушуйтесь, я с вами. Если кому что помочь – имейте память – Саня здесь.
Вещей у него немного: стёганый ватник на полу и ушанка под голову. На нём изношенная тельняшка с прорехами… Мне бы такую тельняшку, все бы завидовали. А на подбородке у него синий шрам. И поёт Саня хриплым голосом: «Ах ты, чубчик, чубчик кучерявый…» – или «… и шли мы по трапу на борт, в холодные мрачные трюмы…».
Я раньше не слышал этих песен. Мне интересно, подсаживаюсь к нему. Он раскидал на ватнике по три карты и хотел объяснять, как играют в очко. Но передумал:
– Тебе ещё рано.
– А я уже первый класс закончил.
– Ну, тогда… свой человек, кнокай сюда…
Тут тётя Фаня позвала меня и строго-настрого, хоть и негромко, велела сидеть в нашем углу, не приставать к посторонним. И мама добавила: слушайся, что тебе говорят…
Но стоило тёте задремать, я уже снова был возле Сани, запоминал карточную науку.
Вечером мама с тёткой шептались обо мне. Они решили, что сплю, но я всё слышал: тётка настаивала, что мама должна запретить, в нашем доме не играли в карты, надо отвлечь…
– Чем ты здесь отвлечёшь?
– Не знаю. Но почему притягивает именно такой тип? Ведь есть другие люди…
– Не смеши. Неужели не видишь: тут единственный живой человек – этот босяк.
На следующий день поезд остановился посреди степи. Мы выглянули – станции нет, впереди просматривался переезд. Но вдоль пути стояли в ряд казашки, а возле каждой сложенные горкой арбузы и дыни. Конечно, машинисты знали – на этом перегоне торгуют до поздней осени – оттого привычно тормозили. Из других вагонов уже выпрыгивали более проворные, интересовались ценой.
На гвозде висел чей-то пиджак. Саня, быстро натянув его, бросил: я на минутку, прибарахлиться…
Хозяин пиджака заорал:
– Повесь на место!
– Папаша, в пиджаке вид солидный… верну, как взял.
– Повесь, говорю!
– Не залупайся, дядя! Мы с тобой на брудершафт не чокались. Пиджак может уйти своими ногами. Усёк?..
– Бандит!
– Господи, кто из нас бандит… – бормотал Саня, уже спускаясь на землю.
Казашка стояла как раз напротив нашей раскрытой двери, стерегла товар. Саня оживлённо знакомился с ней, хлопал по арбузам, нюхал жёлтые дыни, торговался, обещал взять много, если сбавит цену. Наконец они сговорились, и он начал забрасывать арбузы и дыни в вагон. Я оттаскивал их подальше от входа. Вначале подсчитывал, но после десяти сбился со счёта и только спешил освободить проём.