Се, творю
Шрифт:
– Ты все сделала правильно, – глухо сказал он, не оборачиваясь. – Ты умная, решительная и смелая. Ты молодец, что у тебя хватило духу. Ты бы не выдержала со мной. А я с вами. Вон ты какая красивая, душистая… А Вовка? Разве я бы смог? Я бы в лепешку расшибался изо дня в день, рвал бы жилы, чтобы как-то вас обиходить – но при том и своего дела бы не сделал, и для вас ничего толком не сумел.
– А ты сделал какое-то дело?
Он помедлил, чуть заметно пожал плечами. А потом все-таки признался:
– Пока не знаю.
Она едва не сорвалась на крик:
– Десять лет провалилось – и ты до сих пор не знаешь?
Он не ответил.
Она некоторое время
– Понимаешь… Все на свете – обмен. Ты же ученый. Химические реакции – обмен молекулами, атомами. Ядерная твоя физика – обмен частицами. Обмен. Везде. Почему же, если так ведут себя люди, это считается каким-то… Нечистоплотным, стыдным? Талант надо обменивать на благосостояние. А если не умеешь – надо учиться. Если талант не вступает в обмен с окружающим миром – значит, его все равно что нет. Неумение ведь не добродетель, неумение – грех, несовершенство, неисправность. Кто назвал бы добродетельной молекулу, которая отказывается от участия в реакции потому, что ей, видите ли, гадко, когда в ней что-то на что-то меняют и она перестает быть собой? Ведь жизнь бы остановилась, если бы молекулы вот так сошли с ума!
Он обернулся. У него побелели губы.
– Катенька… Господи, ты все переживаешь.
– А ты – нет? – не удержалась она. Голос дрогнул.
Он помедлил и ответил:
– Сам не знаю…
Она улыбнулась:
– Я тебя до сих пор лучше тебя самого знаю… Ты – нет. Если бы переживал – знал бы.
Помолчала.
– Вы уже расписались?
– Нет.
– Почему?
– Некогда.
– Ты очень занят?
– Кошмарно. И она тоже.
– Тогда ответь на мой вопрос.
– Катенька…
– Не надо так меня называть.
– Почему?
– Царапает.
– Прости…
– Ничего.
Он не спросил, почему царапает, и она не понимала, рада его сдержанности или нет. Он наверняка неправильно ее понял. Ей совсем не претило, когда он называл ее, как прежде. Наоборот. Но это слишком подчеркивало, что на самом-то деле она ему совсем уже не Катенька – и именно теперь, когда ей так хотелось бы снова ею стать.
– Ответишь? – напомнила она. – Ты знаешь ответ?
Он задумчиво взъерошил себе волосы – думая, что пригладил.
– Сказать по совести, я никогда под этим углом не смотрел… Но… Если вот так, навскидку, первое, что приходит… Природа. Ни в одной природной реакции никто не старается взять лишку. Просто не может. Берется ровно столько, сколько требуется, и не больше. И не меньше, разумеется. Но человек всегда старается взять больше. Ему всегда надо больше, чем на самом деле надо. Это от головы. Это такой способ самоутверждения. Демонстрация силы, могущества: если я выпил три бутылки, а ты только две, значит, я главнее. А ведь хватило бы одной и тому, и другому. Съесть больше, чем вмещает пузо, купить больше, чем позволяет кошелек, убить больше, чем нужно для безопасности… Сделать на копейку, но получить на рубль… Интересно, я никогда об этом не думал. Спасибо за вопрос, Катень… Да. Катя. Тебе еще не скучно?
– Пока нет.
– Я ведь, если уж меня заставили над чем-то задуматься, не остановлюсь. Ты сама меня останови, когда надоест.
– Хорошо.
– Понимаешь, похоже, это у нас повально: из всего выдавить больше, чем оно способно дать само, без насилия. Мы и друг от друга вечно стараемся получить больше, чем нам могут дать от души. Ты замечала, конечно?
Он спросил это просто, безо всякого намека, но ее словно окатило расплавленным оловом.
– Замечала, – через силу ответила она.
– Ну, вот… И я замечал. От каждого поля мы стараемся взять больше зерна, чем оно способно вырастить. От воздуха, от океана… И от обмена тоже. Так у нас мозги устроены. Каждому хочется победить других. Если не в битве, так в жратве. Показать, что он круче. Жизнь человечества превратилась в нескончаемое соревнование, кто больше гамбургеров сожрет в единицу времени. А мир расплачивается. Мы ко всему относимся, как пьянчужки, трясущие пустую бутылку: кисонька, еще двадцать капель! Глотаем стимуляторы, чтобы из себя выдавить больше мыслей, сил, способностей и не проиграть другим. И природу пичкаем стимуляторами, потому что она надламывается от наших запросов… Завышением требований мы выжигаем… нет – ВЫЕДАЕМ и себя, и друг друга, и весь мир. А кому-то же просто противно включаться в эту жрачку. Кто-то же должен вести себя иначе, чтобы… ну… – он смущенно улыбнулся. – Не знаю, зачем. Чтобы оставалась альтернатива. Чтобы по крайней мере отсрочить конец. Может, если его отсрочить, мы успеем что-то в себе понять и изменить. Наверное, поэтому поведение, идущее наперекор нашей завидущей и загребущей природе, превозносят все религии. А уж вслед за ними – и светские традиционные культуры, по наследству… Модернистские-то, наоборот, кричат: хватай! Чем больше, тем лучше! Но есть какие-то вещи, которые зазорно не отдавать даром. Ну ты представь, если бы Солнце вдруг начало присылать нам счета за освещение?
– Светить всегда, светить везде… – скептически процитировала она и заключила: – Концовка подкачала, Костя.
– Тебе бы все шутить, – смутился он.
– О да, – сказала она.
– Ну, а если без концовки… – проговорил он. – Если просто так… Понимаешь, очень противно идти у этого закона на поводу. Не знаю, почему. Наверное, я слишком пропитан иллюзиями культуры.
– Наверное. Законы на то и законы, чтобы их исполнять, – возразила она. – Даже незнание закона, – она усмехнулась, – не освобождает от ответственности. Тем более, если ты его знаешь.
– Да, конечно… – без энтузиазма согласился он. Она поняла, что крыть ему нечем. Но он добавил: – И все-таки есть отличная от нуля вероятность, что этот закон, если посмотреть, например, на уровне метагалактики или мультиверса – лишь частный случай, а то и просто исключение из какого-то куда более фундаментального закона. Вот за что я руку бы отдал… – задумчиво произнес он. – Чтобы открыть такой закон.
– Смотри не накликай. Твоя женщина не обрадуется, если ты лишишься руки, – не удержалась она. – Чем ты будешь…
Журанков покраснел, как мальчишка. И в этот момент, не дав ей договорить – хотя, возможно, она и не стала бы договаривать, все и так было ясно, – в двери звякнул ключ. Журанков вскочил, засияв.
– Вовка, – сказал он. – Что-то рано…
Она поспешно загасила сигарету.
– Сын меня убьет за порчу кислорода, – сказала она.
Журанков в прихожей услышал и засмеялся.
– Наверняка сбежал с последнего урока, – сказал он. – Как же, мама приехала – разве усидишь?
Глупой курицей она хлопала крыльями над сыном битую неделю с утра до вечера, готовила его любимое, говорила его любимое, выгладила его любимое и дождалась-таки, когда в безупречно отглаженном любимом он пошел на первый экзамен; и высший балл он получил уверенно, взялся, похоже, за ум. Тогда она собралась обратно. Как бы домой. Пообещала скоро приехать снова. Может, уже к концу сессии. Будем ждать, сказали ей оба мужчины.