Седая весна
Шрифт:
Дашка укачивала Коленьку, когда в калитку постучался участковый.
— Ну, чего повадился? Иль опять настрочили на меня? Небось, когда нужен, не докличешься! — посетовала, вспомнив недавний визит родственников.
— Поговорить надо! — буркнул хмуро и, не спрося, вошел в дом: — Никто в этот раз ничего не написал о тебе. Сам пришел по делу о нападении. Обстоятельства вынудили. У мужиков у тех и впрямь беда. Уже две недели ситуацию с их женами раскручиваем, а все ни шагу с места. Да ты, наверное, тоже слышала о том деле. Двух челночниц убили в Белоруссии. Наших. Они были женами этих мужиков. Тоже кто-то польстился на товар или деньги. Обобрали дочиста
— Что ж родня не взяла?
– — Ни к кому не пошли. По своим горюют. Ревут. Глядя на них, сердце кровью обливается. Гнали — не ушли. Куда девать, что с ними делать? Сама пойми, в городе теперь всем тяжко. Нет работы и заработков. Нам эту ситуацию не выправить. Власти о том заботиться обязаны. А мы лишь последствия расхлебываем. Вот и с ребятней. Они матерей потеряли. Теперь отцов забрали.
— Да отпусти мужиков, коль так. Пусть детвору растят. Я все ж жива. Едино, чтоб впредь не надевали. И родственники — моих ребятишек не тронули. А то недавно грозились таким, аж с дому выпускать жутко.
— Не разум, злоба кипела. Знакомая ситуация. Куда им до расправы, со своим горем справиться бы. Но подписку с них возьму и поговорю как положено. Ущерб, какой тебе причинили, возместят. О том тоже предупрежу. И нынче вечером их отпустим. Детей жаль, — вздохнул участковый и продолжил: — Если еще хоть день у себя продержим, мужиков с работы выкинут. Останутся дети без куска хлеба и вместе с отцами в бомжи уйдут. Таких и без них хватает. Прости их, Дарья. Если мы раз учимся прощать, жить станет невозможно, — выдохнул тугой комок, и поневоле вспомнились трое детей на обледенелых ступенях милиции. Они ни о чем не просили, оглядывались на каждый скрип открывающейся двери. Лишь поначалу подскакивали. Потом замерзли. К вечеру дежурный сжалился, впустил детвору погреться. Когда узнал, кто такие, что нет у них матерей, а отцы в камере, достал из тумбочки хлеб и все, что принес с собой на дежурство. Отдал детям. Там и другие с ребятней поделились. Да и сам все отдал. А вечером, когда стемнело, зашел к следователю… Подписку завтра с них возьму и выкину под задницу. Детей жаль. Как растить будут без матерей? Ведь вот убийцу никак не сыщем, хоть лоб расшиби. Кто-то их матерей убил за кусок, теперь их отцы… Когда только вырвем ноги у зла? — сетовал следователь. — У нас руки коротки. А наверху — ослепли. Ни хрена не видят. Озверели. Зажали людей так, что жизнь для всех наказаньем стала. Это же немыслимо! Дети к отцам в камеру запросились сами. До чего дожили? Я, когда услышал, о чем они попросили, родным ушам не поверил! А ребятня в ответ: «Наши папки хорошие! К ним хотим. Они не убили. Они добрые! Пустите, дяденька. Мы боимся дома оставаться сами. С папками — совсем не страшно. Дома нас без них тоже убьют. Ночью придут и задушат. Как мамку. А тут никто не убьет. И на порогах не померзнем. У нас дома страшней, чем у вас. Вертаться туда боимся…»
Участковый невольно вздрогнул, услышав крик проснувшегося малыша Дарьи.
— Отпускай их, пусть в дом уходят, — сказала баба тихо. И добавила: — Не надо мне возмещений. Хрен с ними. Пусть только не цепляются ко мне больше и сюда не приходят.
Но через неделю, когда Дарья уже стала забывать о случившемся, ее позвали со двора. Ваня, выглянувший в окно, сказал удивленно:
— Какой-то дяхон в калитку колотится. Видать, за самогонкой приплелся. Вон как припекло
Дарья, глянув в окно, не узнала обидчика. Те были немытые, заросшие, злые. Этот хоть и одет просто, но опрятно. Приняв за клиента, вышла во двор сама. Поздоровалась.
— Не узнала? Да это ж я! Обосравшийся! Давно б к тебе пришел, но лягавый не велел. Грозился уши оборвать и в жопу вставить! Сказал, что ты не дозволила у себя возникать. Ну, а как быть? Помириться нам надо, вылезти из говна! Ты не думай, мы не пропойцы! Но и нас жисть достала за самые… — глянул на нахмурившуюся Дарью, понявшую, кто перед ней, и заговорил: — Сам не знаю, какой бес попутал обоих? Ведь не козлы. Беда заморочила. Все мозги отшибла напрочь.
— Тебе чего надо? Выпустили, иди домой! Я ж говорила, чтоб не появлялись! — глухо ответила Дарья.
— Про это я не просрал. Но помириться хочу, чтоб зла не держала. И простила б мудаков. Сами б — хрен с нами. Но детей имеем. Нехай им лихо не грозит.
— Простила я вас! — буркнула коротко.
— Коль так, возьми вот тут, что принес! — указал на сумку.
— Не надо! Не хочу вашего. Мое не отнимайте.
— Тут и твое. Забери. Сними с души… — вошел по двор, волоча за собой сумку.
— Вот здесь хлеб и макароны, масло и сахар. А это мамка тебе передала — сало и чеснок, пара курей копченых да яйца. Дети все съедят. Вот конфеты им…
— А твои ели? — спросила глухо.
— Им нынче не до того. Всяк кусок поперек. Оно и понятно. Не верят, что ее нет. Все ищут и ждут…
— Аты?
— Да что я? Мертвую не воротишь. Нынче одна морока, как детей поднять? Их двое! У Генки — дочка. Ей уже двенадцать лет. Хозяйка. Все умеет. И пожрать, и постирать, и прибрать — ничему учить не надо. А вот мои чижики — ни хрена. Старшему — семь, младшему — пять…
— Ничего, женишься, все наладится.
— Где уж там? Своя маманя помочь отказалась. Даже на время не взяла к себе. Мороки не захотела. Так и ответила: «Я вас пятерых в войну сама вырастила. Ты уж послевоенный, последыш. Умейте и вы своих сами на ноги ставить. Харчами — подмогу. А растить не буду. Мне тоже отдых нужен от нас. И так все годы тянули с меня силы». Так-то и остались сами. И родня… Да что говорить об них, когда мать отворотилась? Кто за меня пойдет нынче? Да и я… Нельзя, покуда год не исполнится, чужую бабу приводить к детям. Грех это. И ребятам моим — беда…
Выложив из сумки кульки и пакеты, мужик вскоре ушел, успокоенный тем, что Дарья простила. Побежал со двора торопливо. Но у калитки споткнулся:
— Вот горе-то. Одну беду с души снял. А вторая всю жизнь точить станет. Из-за ней земли под ногами не видит, — вздохнула Дарья, глянув вслед. Она не узнала даже имени человека. К чему? Считала, что никогда с ним не увидится.
С того дня прошли месяцы. Рос в семье малыш. Он уже пытался встать на ноги. Хорошо знал своих. Любил играть с Ольгой и Ванюшкой. И Дарья решила сходить на базар, купить мальчонке пинетки, рубашонки, ползунки.
Детвора осталась дома. Дарья присматривалась к детским вещам на барахолке. И вдруг услышала, как ее окликнули. Глянула, тот самый разбойник, что мириться приходил. Хотела уйти, но он придержал за локоть:
— Иль не узнала меня? Иль обижаешься?
— Не узнала, — соврала Дарья.
— А у нас, вишь ты, вчера суд кончился. Сыскали убивцев наших баб. Трое их было. Всех посадили. Двоим по десять, третьему — пять лет дали. Он не убивал. Машину вел. Но не сообщил, хоть знал. А еще за сговор. Тоже с голодухи…