Седьмая чаша
Шрифт:
– Советую не устраивать ненужных сцен. Я должен вас предупредить, что капитан Смилов не случайно находится рядом с вами…
Бледная, задыхающаяся, с внезапно заострившимися чертами лица, Даракчиева оперлась о стол, медленно встала.
– Вы выиграли, Геренский, – сказала она громко и отчетливо. – Я, хоть и боялась вас, все-таки, видно, недооценила. Да, вы выиграли, но и вы совершили ошибку. Я не дам вам насладиться победой. Да и Ники не станет сыном женщины, осужденной за два убийства…
Она схватила стакан с водой и несколькими большими глотками выпила.
– Она
– Пейте на здоровье! – сказал капитан Смилов. – Минеральная вода никому еще не повредила. И напрасно вы трясли фломастером над стаканом. Хотя скажу откровенно: когда вы отвернулись в сторону, а я подменял вам стакан, делать мне этого ужасно не хотелось. Но приказ есть приказ.
– Уведите ее, Любак, – сказал Геренский. – Седьмая чаша выпита всеми до дна.
Потоки прохладного ветра спускались на город с гор, увенчанных узким серпом месяца. Золотые отсветы дрожали на куполах собора Александра Невского, рассеивались и угасали в купах безмолвных деревьев.
– Благодать! – негромко, но так, чтобы слышал Геренский, сказал капитан, взглянув на шефа, который склонился над столом. – Благодать, творимая содружеством ночи и молодого месяца. В эти благословенные часы одинокие холостые мужчины, ну и, понятное дело, вдовцы должны нашептывать на ушко избранницам своего сердца рифмованные признания. Предпочтительно собственного производства.
– Э нет, поэтом надо родиться! – Подполковник, отложив авторучку, улыбнулся. – Поэзия – дар божий, чего не скажешь о криминалистике. Ведь при желании хорошим криминалистом может стать даже бывший спортсмен.
Смилов махнул рукой.
– Какой из меня криминалист? Что должен думать о себе капитан милиции, когда его начальник эффектно изрекает: «Седьмая чаша выпита до дна», а он, капитан милиции, стоит и делает вид, что все понимает, хотя понимает далеко не все. Ну не позор ли: до сих пор не могу понять, кто ж анонимки сочинил?
Геренский встал, прошелся по кабинету, остановился перед сидящим на подоконнике Смиловым и сказал:
– Сознаюсь чистосердечно: анонимщик – это я. Единственное, что меня извиняет, – это то, что согрешил я в первый и последний раз в жизни. Пришлось решиться. Я верил, что рыбка клюнет. А сама идея осенила меня, когда я прочел анонимку на Даргову – эту бумажонку ты сам получил в управлении. Графолог установил, что ее измыслил Паликаров. Понятно: он проведал от Жилкова, что Беба спускалась в гостиную, и смекнул: раз она работала в аптечном управлении, значит, легче всего «утопить» именно ее. Я подумал, что лучший способ раскинуть сети вряд ли представится. Я намекнул каждому на его возможную причастность к убийству. Письмо к Даракчиевой гласило: «Цианистый калий – это яд, который убивает, если он насыпан в чашу до наполнения ее напитком». Недвусмысленно, правда? И Даракчиева клюнула. Она предпочла спрятать это письмо – ведь оно могло навести нас на верный след! – и показала только второе, совершенно безобидное. Она оказалась единственной из всей компании, кто скрыл уличающее ее письмо. Согласись, это уже было кое-что… Этими анонимками я добивался косвенного признания и нашел его, и они же в дальнейшем дали мне возможность инсценировать развязку. Помнишь, как мы с тобой навестили Даракчиеву в связи с анонимными письмами? Уже тогда я начал подозревать, где она хранит яд.
– Проклятый фломастер! Он у меня из головы не выходит, – сказал Смилов. – Кто бы мог подумать…
– Сопоставление фактов – высшая математика нашей профессии, капитан. Если помнишь, при первом посещении дачи ты осмотрел сумочку вдовы. Среди прочих безделушек там был и фломастер. Но позже, когда понадобилось записать мой телефон, Даракчиева им не воспользовалась, фломастером-то, а попросила твою авторучку. Тогда я не обратил на этот факт особенного внимания. Затем, когда мы были у нее на квартире, фломастер опять был в сумочке, и снова повторилась та же сцена: я устраиваю примитивный трюк с записью наших мыслей – и вдова опять пренебрегает фломастером. Да, она хранила яд буквально у нас под носом.
– Зачем? – быстро спросил Смилов.
– Возможно, для нового убийства. Или чтобы покончить с собой, как ты сегодня убедился. Она все рассчитала наперед, тонко, хладнокровно. Мы встретились с выдающимся психологом, Любак. Представь, сколько надо коварства и мужества, чтобы в присутствии Даргова заявить мне, что он, Даргов, знает, кто убийца. Теоретически она взяла на себя огромный риск. Но только теоретически. Потому что чувствовала: Даргов не выдаст ее. Даргов, который намеревался возродить консорциум, знал, что консорциум без Даракчиевой и ее заграничных родственников – ничто. Следовательно, он не отрубит сук, на котором сидит, не лишит себя курицы, несущей золотые яйца. И все-таки дамские нервы не выдержали: она похитила пузырек у Паликарова, насыпала туда цианистого калия и подкинула Средкову.
– Вот я и спрашиваю себя в который раз: ну разве место тебе здесь, товарищ Смилов? – улыбаясь, сказал капитан. – Мудрый начальник ответит на любой вопрос по такому запутанному делу, а ты красней, как подмастерье…
Геренский сел в кресло, посмотрел в окно, на серп месяца, и сказал серьезно:
– Увы, не на все вопросы. Одна загадка останется навсегда нерешенной, будь на нашем месте хоть сам Шерлок Холмс…
– Какая еще загадка? – изумился Смилов.
– Загадка, унесенная в могилу Дарговым. Зачем он в тот день бродил возле дачи?
Смилов помолчал, потом хитро прищурился и ответил:
– Я пока еще, конечно, не Шерлок Холмс, но эта загадка – так себе, пустячок.
– А ну выкладывай! – скомандовал Геренский.
– Пока вы были в Варне, я тоже не дремал. И обнаружил в спальне Даргова тайник. А там – несколько сот фотографий, на которых запечатлены Беба и Даракчиев. В разных местах Софии и пригорода. В разное время года. В разных, порою недвусмысленных, ситуациях. Даргов был фотоманьяк. Он вел тщательное фотодосье на свою красавицу жену, потому что любил ее безумно. И стал жертвой этой любви, разделив с Даракчиевым горькую седьмую чашу.