Седьмая свеча

Пономаренко Сергей Анатольевич

— Не я, а адвокат.

— Ты вообще не хочешь со мной разговаривать?

— Не хочу.

— Ты продолжаешь на меня злиться за прошлое? Но ведь Степан мертв!

— Степан был моим товарищем, и я сожалею о его смерти.

— Мне больше не приезжать к тебе?

— Не стоит, так мне спокойнее.

— А я все равно буду! Я не могу тебя покинуть в беде, здесь, среди страшных уголовников.

— Как хочешь. Везде есть люди, даже среди уголовников, тем более я теперь один из них.

— Я хочу. Это у тебя последствия от болезни. Я тебе привезла яблок, всякой всячины, а это поливитамины в таблетках — они помогут восстановить твое здоровье.

— Спасибо. Ольга!

— Что, Глеб?

— Ты стала хуже выглядеть. Позаботься

и о своем здоровье тоже. Время сейчас такое — надо беречься!

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ничего, кроме того, что сказал. Мне пора. Слышишь, Вася насилует дверь своими ключами. Прощай.

— До свидания, Глеб! Возьми передачу.

— Заключенный Костюк, на выход!

Глеб передернул плечами, но передачу взял. Вышел не оборачиваясь.

— Лицом к стене. Что для тебя краля припасла? — И контролер профессионально, благодаря длительной практике, обыскал его. — Что это такое?

— Витамины. Возьми себе — здоровее будешь. В аптеках они дорого стоят.

— Конечно возьму. Где деньги спрятал?

— Нигде. Не брал я денег.

— Ты что, поц? Половину оставь себе, утаил — все заберу. В ж…у засунул?

— Можешь полюбопытствовать. Там, кроме дерьма, ничего нет.

— Ну ты, профессор, доиграешься! Крутым, как я погляжу, стал. Пошли на досмотр!

Через полчаса Глеб входил в барак с передачей под мышкой. Ему навстречу попался Чуб.

— Бля, наш доходяга воскрес! — воскликнул он, сверля взглядом сверток. — Что несешь, бля?

— Передачу от мары. Ты был прав тогда, Чуб!

— Чего-чего, бля?

— Все бабы — прости Господи! В глаза — ангелочки, а в душе — дьяволицы. Эту передачу она, наверное, со своим хахалем собирала. Тошно мне от одного ее вида. Отдам пацанам! Не надо мне от нее ничего!

— Ладно, бля! Давай сюда!

— Держи. Ну, я пошел.

— Куда, бля?

— Обратно в лазарет. Еще пару деньков там покантуюсь. Пока. — Глеб развернулся и вышел.

Чуб достал из передачи яблоко и со смаком начал им хрустеть.

В лазарете Глеб пробыл не пару деньков, а целую неделю — после посещения Ольги у него поднялась температура и все никак не падала. За день до того, как его выписали, в лазарет привезли Чуба. Он был иссохшим, желтым, похожим на выжатый лимон. Глеб навестил его.

— Что с тобой приключилось, Чуб?

— Не знаю, бля. Хворь прицепилась, и дохтура не знают, что такое. Но это все херня. Наклонись, что-то скажу!

Глеб наклонился, не ожидая ничего хорошего. Еще ухо откусит, чтобы повеселиться!

— Мужик мне каждую ночь снится. Страшный мужик. Живых не боюсь, а этот, во сне… Жуткий. Кровь из меня сосет. От него хворь. Дохтурам не говорю — в дурку упекут. Вот такие дела, бля! На щеке у него шрам в виде буквы «х». А ты правильный пацан. Еще свидимся на нарах.

На следующий день Глеба выписали, а через месяц он узнал, что Чуб умер от лейкемии в лазарете, и не ощутил никакого сожаления. Душа Глеба словно одеревенела: не было в ней ни сострадания, ни злорадства, а только бешеное желание вернуться на волю. Дело его находилось на дорасследовании, так как вскрылись новые факты, свидетельствующие о его невиновности. Но если бы у него вдруг появилась возможность бежать отсюда, он, не раздумывая, воспользовался бы ею.

Глава 29

Большой черный кожано-хрустящий диван. Квартира подружки по институту. Уже не помню, как ее зовут. Замухрышка, никогда с ней не только не дружила, но и не общалась. Я сижу на диване с ребенком на руках. Ребенок — мальчик. Упитанный, но не толстый, крепко сбитый, чувствую его мышцы. Ему не больше трех лет, а мышцы у него накачаны. Играю с ребенком, он крутится, как юла. Вглядываюсь в его лицо, а у него нет глаз. На похоронах матери у нее приоткрылись веки, были видны белки. Взгляд без зрачков. Жуткий взгляд. Но я не боюсь, а удивляюсь и думаю, что мальчик — инвалид с детства. Затем более внимательно вглядываюсь

и замечаю узенькие щелочки, в которых появляются маленькие зрачки. Начинаю его укачивать, чтобы он уснул, но он плачет, плачет. Спрашиваю у подружки: почему он плачет? Она отвечает, что он боится тех цифр, которые записаны после запятой на запотевшем окне. Число вроде 1999,67. Я прошу подружку стереть их, но она не хочет их вытирать, так как боится той руки, которая появляется, когда она подходит к окну. А мне становится жалко ребенка, и я иду к окну, чтобы стереть те цифры. Подхожу к окну. На улице скоро вечер, смеркается. Начинаю вытирать пальцем стекло, и тут появляется с той стороны нечеловеческая рука. Она свободно проходит сквозь стекло, не нарушив его целостности. Она вытягивается, растет и хватает меня за руку. Но хватает несильно, и я вырываю руку. Вспоминаю, что подружку зовут Света, но в то же время я знаю точно, что это не так. Говорю ей: давай закроем окно шторами, он не увидит цифры и тогда уснет. Окно закрыли, и ребенок уснул. Иду с мужчиной по пустынной пыльной мощеной дороге. Подъем пологий, но очень долгий. Наконец поднимаемся и выходим к костелу. Нам очень хочется пить. Возле входа стоит мужчина, одетый в балахон, но не монах, скорее, бродяга. Я говорю ему, что хочу пить, а он молча, мимикой дает понять, что не знает, где можно взять воду. Подходим поближе к костелу, и я вижу скульптуру святого с курчавой длинной бородой. Знаю, что он отвечает за воду, но не знаю, как его зовут. Из этого святого вынимаю тоненький шланг, и из него извергается вода. Напор сильный, а вода очень чистая. Струя не разбрызгивается, а выходит широким потоком. Пью эту воду, чувствую ее соленый вкус. Напиваюсь, вставляю шланг на место и думаю: это надо же, люди сидят в подвале этого храма, замаливают грехи, плачут, а их слезы попадают в эту воду, и я чувствую привкус этих слез. Проснулась и подумала, что приснился странный, очень странный сон, — закончила Ольга свое повествование.

— Мало ли какой сон может присниться, милочка, — прогибая стол своим необъятным бюстом, невозмутимо сказала Маргарита Львовна, за глаза прозванная Маргарет Тэтчер. — За день набегаешься, накрутишься, окружающие взвинтят нервы так, что ночью такое привидится, куда там этим доморощенным Хичкокам и Кингам!

Ольга вдруг почувствовала неприязнь к этой невероятно толстой женщине, прилипшей к столу. «Собственно, почему я пошла к этой бегемотше-ортодоксу? Что, других врачей мало? Вот я сейчас расскажу ей, что каждое утро на подушке остается здоровенный клок моих роскошных волос, а этот мастодонт возразит, что и с париком можно прекрасно жить, себя приведет в пример».

— Дорогая Маргарита Львовна! Я не врач, а только психолог…

— Милочка, это я знаю! — отозвалась Тэтчер.

— …но это родственные профессии, — попыталась продолжить Ольга. — Насколько я помню, Фрейд учил, что…

— Шарлатан! — бесцеремонно прервала ее Маргарита Львовна. — Ваш Фрейд — шарлатан и извращенец. Недаром он со своим либидо попал в сумасшедший дом. Взять, например, меня…

Ольга, в свою очередь, прервала ее:

— Мой муж написал монографию, в которой рассмотрел некоторые аспекты проявления сигнальной функции подсознания через сон и симптомы болезни… — и вновь была прервана.

— По-моему, ваш муж в тюрьме? Ему долго еще там сидеть?

— Достаточно долго.

В груди Ольги бушевала ярость, вызванная бесцеремонностью этой тетки, словно по ошибке попавшей сюда с базара. Ей бы семечками торговать, а не людей лечить! Большой специалист в поликлинике для ученых! А я дура, дура! Нашла куда идти!

— Знаете, как вас за глаза называют? — Ольга потеряла контроль над собой. — Маргарет Тэтчер! Но не за железный характер, а за железные мозги, в которых извилины и не проглядываются! — Маргарет Тэтчер с интересом посмотрела на Ольгу, а та уже не могла остановиться. — Они вам льстят! Вы похожи на громадную, вздувшуюся от внутренних газов жабу. Да-да! Покрытую бородавками и слизью.