Седьмая жертва
Шрифт:
– Алло?
– Тамара, это Олег Видаль.
У нее отнялись ноги, и Тамара медленно сползла на пол. В это время мама вышла из бабушкиной комнаты с судном, и если бы не оно, так бы и бросилась к дочери, чтобы убедиться, что та вообще живая.
Тамара забыла его отчество, забыла, кто она, где находится. Она видела перед собой только ту секунду после ее удара – его вдруг распахнувшиеся прозрачные глаза, тот проблеск жизни, который вспыхнул в них после ее идиотской выходки.
– Простите меня, – сказала она в трубку. – Я не имела права…
–
А вот голос Видаля звучал так же глухо, как и вчера. Может, только на йоту живее, но не больше. Зато он сказал такую прекрасную вещь, что мозг отказывался поверить:
– Я написал для вас, для вашей группы песню. Хочу вам показать. Когда у вас репетиция?
– Ну… сейчас.
– Так я приеду во Дворец? – Он по привычке называл Дом творчества Дворцом. Ведь его детство прошло в Гродине, он и сам наверняка выходил со своими ребятами на те же подмостки, что и «Теория симметрии».
– Да, конечно!
Он попрощался и повесил трубку. Тамара заметалась – бросилась звонить Кольке, Володьке, побежала одеваться, стала искать хотя бы помаду, чтобы не выглядеть очень уж бледной, несчастной.
Они прилетели к Дворцу в девять часов, а Видаль в своем сером плаще уже курил у входа. При встрече он пожал руку каждому из них, включая и Тамару.
– Ребята, я не хотел вас обидеть вчера, – сказал он. Угадать его чувства по его интонации было невозможно.
– Так музыка не дерьмо? – спросил Колька, намеренно плохо скрывая обиду.
Видаль бросил окурок в мусорку и, прищурившись, с тоской поглядел на Кольку:
– Все дерьмо, но это не так уж важно. Я написал вам песню.
– Какую?
– Это баллада. Я давно уже над ней думал, но только сейчас все сложилось. Пойдемте, я вам покажу. Она называется «Пыль на твоих сапогах». Вы, – он повернулся к Тамаре, – вы сумеете спеть ее, я учитывал ваш тембр, ваши возможности…
Внутрь они вошли без всяких вопросов, да и ключи от зала им дали сразу. У Володьки тут дежурила бабушка, так что у них был блат. И почти до утра группа работала в том старом зале над новой песней Видаля.
Весь следующий день, пока Тамара сидела на лекциях, перемещалась от кабинета к кабинету между парами, пила томатный сок с сочником в столовке, курила за зданием факультета, брела домой по улице, обдуваемой осенними ветрами, она думала об этой ночи.
Вспоминала, как Видаль сидел на скрипучей табуретке, перебирая струны своей гитары, за которой таки пришлось сгонять на такси к нему домой, потому что гитара Кольки восстановлению не подлежала. Как музыкант держал гриф, как объяснял ребятам, что делать с этой прекрасной, написанной только для них – самим Видалем (!) – песней.
– Тамара, – говорил он ей тихо и серьезно, – вот эту фразу: «Пески пустыни и болотная грязь» тебе надо произносить, а не петь. Проговаривать.
Она кивала, произносила, проговаривала, а потом запиналась на следующей строчке, и он отрицательно, но очень терпеливо качал головой:
– Тамара, тут спешить не надо. Попробуй пропустить такт…
Так же – терпеливо, спокойно, без нажима – он говорил со всеми. Если ребята откровенно тупили, он страдальчески поднимал брови и объяснял снова. К утру можно было понять, что выходит здорово. Правда здорово.
Теперь они каждый день встречались около шести вечера, там же, в Доме творчества. Тамара, хоть и трагически не высыпалась, чувствовала себя одухотворенной, полной сил и желания работать до полной победы. Что последует за этим, было неясно. Видаль ничего им не говорил и ничего не обещал.
Но они ничего и не ждали. Им достаточно было этого опыта, этого переживания, этого подарка – настоящей песни, баллады, написанной для них. Настоящей работы плечом к плечу с мастером. Ребята пахали день за днем, счастливые донельзя.
Иногда репетиция плавно перетекала в маленькую пьянку в кафе за углом. Видаль алкоголизм молодого поколения не поощрял, но по бутылке пива на брата покупал. А после посиделок в кафе – и это был подарок только для Тамары – Видаль провожал ее до дому.
Так получалось само собой – парни жили на улице Менделеева, то есть им надо было сворачивать от Дома творчества направо, а дом Тамары стоял на улице Мира, и она шла в сторону противоположную. Там же находилась автобусная остановка, где Видаль должен был ловить такси. Но они шли вдвоем мимо остановки, мимо дома Тамары, ходили темными пустыми улицами и разговаривали.
Однажды, а дело было очень поздно ночью, Тамара взяла его за руку. Вложила свою руку в его ладонь, сделав вид, будто так и надо. Он воспринял это спокойно, только покосился на нее, как ему самому показалось – незаметно.
Она бы никогда не позволила себе ничего такого, если бы не чувствовала, что можно. Он давал ей повод приблизиться, сократить расстояние, он явно ожидал от нее какой-то инициативы. Тамара ощущала это и понимала, почему он сам не делает первых шагов. Она нравилась ему, но ведь Видаль – взрослый мужчина, популярный музыкант, кумир если не миллионов, то многих тысяч. Он пишет волшебные стихи, музыку, от которой трепещет все внутри, а окружающий мир кажется чище и лучше. Если Олег проявит инициативу, она должна была бы броситься ему на шею в любом случае, но будет ли это настоящим?
И тогда Тамара сказала Видалю:
– Олег, раньше я любила вашу музыку, а теперь влюбилась и в вас.
Он словно только того и ожидал – притянул ее к себе и очень бережно обнял. Попав в его ауру, Тамара вдруг поняла, что это именно то самое, ожидаемое, главное. Она подняла голову и поцеловала его туда, куда дотянулась – в челюсть, слегка колючую из-за щетины. Примерно в это место она его и ударила пару недель назад.
Он опустил голову и нашел ее губы…
Сколько времени их любовь продержалась в стадии поцелуев и прогулок, Тамара теперь не помнила. Но точно знала, что настоящая близость случилась в тот день, когда в 2000 году в Гродине выпал первый снег.