Седьмое небо в рассрочку
Шрифт:
– Повернуть? – Он лишь предложил.
– Куда?
– А назад. Проедем город, полстраны, найдем спокойный уголок… переждем…
– Охренел?! – взвилась Люка, как кобра перед броском. – Что за маразм пришел в твою дырявую башню! Уголок ему! Размечтался…
– Не ори! – гаркнул Хок так, что она, не ожидая от него хамства, вытаращилась, открыв рот. А то распустилась – дальше некуда. – Я же вижу: тебе не в кайф план, с таким настроем недолго завалиться. Одна ошибка и – нам хана!
– Я? Я завалюсь? – скептически хохотнула Люка. – Нет, миленький мой, я собираюсь пожить на этом свете долго и счастливо
– А я про что! Давай линять…
– Я не упущу шанса, если он предоставится. На этом точка.
Итак, Люка не отказалась от плана, а у него не хватило ни аргументов, ни духу заставить ее бросить шизанутого Гека и убраться подальше. Это не впервой с ним. Хок не умел убеждать, хотя чувствовал свою правоту. Он, сильный и здоровый, зачастую подчинялся людям, слабым во всех смыслах, но имеющим необъяснимую, магическую власть. Магическую – потому что нечем больше оправдать подчинение ничтожеству, которое не являлось ни царем, ни богом, ни хотя бы законным начальником или кем другим по старшинству. И Люка всего лишь несколькими фразами, не переубедив, подчинила его! Правда, она больше значит для него, чем Гектор.
– Куда он вчера вечером ездил? – спросил Хок после паузы, во время которой пытал себя вопросом: почему он такой? – Гектор вернулся в два ночи.
– Не знаю… Мы подъезжаем! Поставь машину во втором переулке.
Шатунов лично открыл перед сыном дверцу легковой машины, и тот никуда не делся, залез в салон. Пашка дулся с тех самых пор, когда ему запретили покидать территорию дома и не удосужились объяснить, почему наложен запрет. В школу не ходил – ладно, редкое счастье привалило не видеться с училками и не мучиться на уроках. Но отец запретил встречаться с друзьями, ездить на тренировки, против чего мальчик поднял бунт. Шатунов к страданиям сына отнесся с пониманием и вычеркнул из списка запретов только тренировки (один пункт по выбору Пашки), но приставил нянек, которые разве что не лезли за ним в бассейн, зато находились рядом… даже в туалете! Кого это не взбесит? Мера временная, как уверял папа, а все равно противно. Теперь отец заставил надеть костюм (Паша не любил официозную одежду), взять сноп белых роз и поехать на кладбище.
– Почему я должен хоронить незнакомую мне тетку? – возник Павлик, когда три автомобиля Шатунова присоединились к хвосту длинной траурной процессии, колесившей по улицам города.
– Если б не она, – сказал папа, – твоего отца не было бы на свете. С твоей стороны это дань уважения и благодарность за мою жизнь, следовательно, и за твою. Я понятно изъясняюсь?
– Нет, – буркнул Павлик, демонстративно зевнув.
Дерзит ребенок, значит, вырос, с удивлением отметил отец. А все равно он еще ребенок, причем славный, не доставлявший хлопот. Шатунов гордился им и не мог сердиться на сына. Он обнял юношу за плечи и что-то зашептал на ухо, шептал до кладбища, а Павлик внимательно, вместе с тем недоверчиво слушал наверняка историю в приключенческом жанре.
Марин вышел из машины первым, оглядел местность, утыканную надгробиями, крестами и кое-где скорбящими
Шатунов очередной раз приятно удивил – держался он достойно, был по-деловому собран, и не более. Сейчас Марин даже сказал бы, что несколько дней подряд страдал по убитой совершенно другой человек.
Наступил момент прощания… К гробу подошли и Шатунов с Павликом. К сожалению, все, что позволительно, – положить цветы, несколько секунд постоять и уйти, ведь процесс захоронения отработан и не терпит затяжных прощаний. Не успеешь проглотить слезу, а пора кинуть ком земли на крышку гроба и понять, что больше никогда не увидишь того, кто находится внизу, – такова суровая действительность, в которой человечность и гуманность постепенно отмирают.
Шатунов брел назад к машине, заложив руки в карманы брюк и опустив голову, вдруг его окликнул мужчина:
– Леонид… э… Федорович! Минуточку!
Телохранители мигом напряглись и затолкали Пашку в салон авто, а Шатунов, не торопясь и без паники, повернулся к окликнувшему его человеку. Это был представительный мужчина его же лет, высокий, плотный, в дымчатых очках, но с отталкивающе безвольным лицом. Скорей всего безволие зрительно подчеркивали отвисшие щеки на скулах, называемые брылями и придававшие овалу волнообразный контур, вздрагивающие от незначительных движений. В отношении людей у Шатунова не было середины, ему либо нравился человек с первого раза, либо не нравился, мужчина не понравился.
– Благодарю вас, – сказал тот, остановившись в двух метрах от Шатунова и глядя на него сверху вниз, – что пришли проводить Ксению…
– Простите, а вы кто?
– Муж. Лев Маркович.
Назвав себя, он ждал, какое впечатление произвел на Шатунова, изучал того с любознательностью исследователя, приподняв над очками брови и чуть приоткрыв рот. А никакого не произвел. Шатун остался чистым от эмоций, что не преминул одобрить про себя Марин, который подошел к ним и стал за спиной патрона, прикрыв его собой на всякий случай.
Но отчего возникла пауза между Шатуновым и мужем убитой, что она означала? Дабы замять эту неловкую паузу, а также, чтобы быстрей распрощаться, Шатунов скупо сказал одно слово:
– Соболезную.
– Приглашаю вас и сына на поминальный обед… – вспомнил Лев Маркович. Неужто ему не хотелось расставаться с Шатуновым? Но тот виновато развел руками в стороны, отговорившись:
– К сожалению, не могу, я отправляю сына в Англию… Образование, все такое… Дети должны стать лучше нас, правда?
– Согласен. Если б у нас с Ксенией были дети… образование – да, нужно давать самое лучшее.
Несмелость, конфузливость, банальности… зачем он подошел? Марин с трудом сдержал порыв подсказать Шатуну, какой надо бы задать вопрос мужу, да не один, но не знал, что за реакция последует. Он еще не свыкся с ролью главной скрипки, только-только привыкал к ней и вмешивался в разговоры шефа, когда вспоминал о договоре.
– Вы, я слышал, – заговорил муж убитой, – вызвали полицию в наш загородный дом в ту ночь, когда… Вы нашли Ксюшу первым…