Седьмой ангел (Дьявольский коктейль)

Седьмой ангел

По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел…

М. Ю. Лермонтов. «Ангел» Все с интересом прослушали это занимательное повествование, а когда Бегемот кончил его, все хором воскликнули:

— Вранье!

— И интереснее всего в этом вранье то, — сказал Воланд, — что оно — вранье от первого до последнего слова.

— Ах так? Вранье? — воскликнул кот, и все подумали, что он начнет протестовать, но он только тихо сказал: — История рассудит нас.

М.А. Булгаков. «Мастер и Маргарита» Глава 1

НАЧАЛО, НЕ ПРЕДВЕЩАЮЩЕЕ НИЧЕГО ХОРОШЕГО

Ночной холод просачивался в темную комнату через открытую форточку.

В углу, в низком кресле с деревянными подлокотниками, закрыв глаза и откинув голову назад, сидел человек в длинной черной куртке. Если бы не крупная дрожь, время от времени волной пробегавшая по его телу, можно было бы подумать, что он спит.

Но он не спал. Не спал уже четвертые сутки, потому что даже минута забытья могла стоить ему жизни. Ему необходимо было отдохнуть — он понял это, когда чуть не потерял сознание на вокзале, — поэтому он забрался в эту квартиру, рискуя быть обнаруженным ее хозяевами (кто знает, когда они вернутся?) или своими преследователями, и теперь чутко вслушивался в тишину московской ночи, временами нарушаемую собачьим лаем и несвязными криками подгулявших прохожих.

Шум автомобильного мотора под окном заставил его вздрогнуть и открыть глаза. По потолку скользнули полосы от света фар. Машина остановилась. Хлопнули по очереди две дверцы. Послышались приглушенные мужские голоса:

— Как мы его найдем, даже если он здесь?

— Дождемся утра, а там будет видно. Осмотрим все квартиры. Найдем… Ксива ментовская с тобой?

— Обижаешь…

Последних слов он уже не слышал, потому что в этот момент крадучись выходил из квартиры. Проскользнув в дальний конец длинного полутемного коридора, заставленного велосипедами, санками, колченогими табуретами и консервными банками, полными окурков, он достал из кармана ключ, найденный в приютившей его квартире, и отпер дверь, за которой находились общий балкон и неосвещенная лестница, ведущая к черному ходу.

Замок на наружной двери черного хода он сломал заранее. Одного он не учел: этой дверью давно не пользовались, и, когда он толкнул ее, раздался пронзительный скрип, от которого его бросило в пот. Он замер и тут же услышал приближающийся звук торопливых шагов. Раздумывать времени больше не было.

Оказавшись на улице, он бросился бежать со всей скоростью, на какую только был сейчас способен.

— Стой! Стой, кому говорят!

Тяжелый топот за спиной становился все громче. Ему показалось, что он, как в детстве, видит страшный сон: сейчас ласковая рука мамы дотронется до его плеча, и погоня завершится пробуждением…

Но пробуждения не было. Позади него раздался глухой хлопок, потом другой, третий… Его преследователи перешли от слов к действиям.

А через секунду он увидел прямо перед собой светящуюся красную букву «М» и неопрятного вида женщину с опухшим помятым лицом, проходящую в вестибюль метро через стеклянную дверь, и понял, что уже утро и что он спасен.

Вихрем промчался мимо турникетов, в спину ему, как сверла, ввинтились истошные трели свистков, но это уже не имело никакого значения, потому что он прыгнул в вагон и спасительные двери захлопнулись за ним.

Глава 2

РЫЖИЕ КУДРИ И ЧЕРНЫЕ МЫСЛИ

Зеркальная витрина отражала девушку в бордовом кожаном свингере и черных джинсах. Скрестив руки на груди, она со скептическим видом созерцала свои вьющиеся рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам (между прочим, кудри сейчас не в моде, и что с этим делать — не ясно), светло-зеленые глаза и лицо… Пожалуй, слишком

худое и, как это ни печально, слишком бледное…

Мое лицо.

Поводом к столь пристальному изучению собственной, так хорошо знакомой внешности послужил обращенный в мой адрес восторженный возглас встречного подростка, опьяненного то ли воздухом, пропитанным ароматами весны, то ли чем-то еще, гораздо более существенным:

— Хорошая девушка!

Гремя роликами по асфальту, подросток помчался дальше, а я была вынуждена на время сбиться с курса, чтобы удостовериться в правдивости данного возгласа. Результатом моего недолгого самосозерцания явилось лаконичное печальное резюме:

— Хорошая. Только очень уж какая-то никчемная.

Честно говоря, на внешности никчемность никак не отражалась, но в моем унылом высказывании содержалась горькая правда.

Дело в том, что я искала работу. Беда в том, что искала я ее безуспешно.

Еще совсем недавно все складывалось замечательно, лучшего и желать было нельзя. После окончания университета я, при небольшом содействии своего дяди, устроилась внештатным редактором в маленькое, но симпатичное издательство, выпускающее всевозможные умные и интересные книжки. Работа мне нравилась — сиди себе дома и читай рукописи, причем не какую-нибудь третьесортную макулатуру, а высококалорийную пищу для ума и сердца. Платили мне совсем неплохо, к тому же оставалось достаточно времени для приятных прогулок по усыпанным опавшими листьями аллеям парков и тихим центральным улочкам, в которых меня сопровождали мечты о грядущей славе, а может быть, даже и богатстве (откуда они должны были взяться, в мечтах почему-то не сообщалось). А главное — я могла ежевечерне сидеть за письменным столом и творить, творить, творить… Вскоре на чистых страницах возникали все новые и новые истории, одна причудливее другой. Занятие эпистолярным жанром затягивалось далеко за полночь. В поисках нужного слова я смотрела на висящий над столом портрет светлоглазого шатена с моноклем в правом глазу. Как и он, я хотела стать писателем и сидела ночами над романом. Перед сном я пила чай с пастилой, слушала любимого Шопена, закрывала глаза, и мечты плавно перетекали в сновидения…

А потом наступила зима, к концу которой я, несмотря на все предосторожности, ухитрилась подхватить грипп и провалялась две недели в постели. Когда же я наконец вернулась к трудовым будням, оказалось, что, во-первых, за время моего не столь уж долгого отсутствия издательство успело обзавестись новым директором, а во-вторых, этим директором оказалась самая несимпатичная тетка из штатных редакторов, которая, непонятно почему, питала ко мне глубокую неприязнь, искусно прикрываемую умильным сюсюканьем. И если раньше об этой неприязни я могла только догадываться, то теперь мои подозрения подтвердились: мне перестали давать рукописи, а когда, изображая недоумение, я стала чересчур настойчивой, прозрачно намекнули, что в моих услугах больше не нуждаются.

Обескураженно хмыкнув, я начала поиски другой работы. Однако в скором времени выяснилось, что возможных вариантов вырисовывается только два, причем ни к одному из них я абсолютно не была готова.

Вариант первый. Не работать и, следовательно, ничего не зарабатывать.

Вариант второй. Много, тяжело и неинтересно работать и зарабатывать копейки.

Первый был мною отвергнут сразу, как пережиток капитализма и вульгарное барство. Второй же, не сразу очевидный, — через длительное время бесплодных поисков.