Седьмой крест. Рассказы

Зегерс Анна

Все посмотрели на Августу, она посыпала сахаром последние оладьи и ноздри ее раздувались от жажды посудачить.

Ее мать спросила:

— Он, что же, намекал?

— Мне — нет.

— Я всегда думал, — сказал брат, — что Софи к Францу неравнодушна, тут ему действительно только руку было протянуть.

— Софи к Францу? — сказала Августа. — Ну, значит, ей свой огонь девать некуда.

— Огонь? — Все Марнеты очень удивились. Всего двадцать два года назад в саду у соседей сохли пеленки Софи Мангольд, а теперь у нее, как утверждает ее подруга Августа, вдруг какой-то огонь оказался.

— Коли у нее огонь, — сказал Марнет, блестя глазками, — так ей топливо надобно, щепочки.

Вот именно, такую щепочку, как ты, подумала фрау Марнет, которая

мужа терпеть не могла, но за все годы брака ни минуты не чувствовала себя из-за этого несчастной. Несчастной, поучала она дочь перед свадьбой, можно стать, только если ты к кому-нибудь неравнодушна.

«Седьмой крест»

В то время как его оладья со всей возможной точностью была поделена на две равные части, Франц входил в кино «Олимпия». Свет уже погас, и сидевшие кругом заворчали, так как он, неловко пробираясь на свое место, заслонил часть экрана.

Франц еще издали заметил, что место рядом с его местом занято. И вот он уже видит лицо Элли, бледное и застывшее, с широко раскрытыми глазами. И когда он сам начинает смотреть на экран, ему приходится прижать локти к телу, потому что рука, лежащая на общей ручке кресла, — это рука Элли.

Отчего нельзя вычеркнуть протекшие годы и сжать своей рукой ее руку? Он скользнул взглядом вдоль ее руки, вдоль плеча, вдоль шеи. Отчего нельзя погладить ее густые каштановые волосы? У них был такой вид, словно они нуждались в ласке. В ее ухе рдела алая точка. Разве ей за это время никто не подарил других сережек? Он нахмурился. Нет, ни одного лишнего слова, ни одной лишней мысли. Если он заговорит в антракте с хорошенькой соседкой, случайно очутившейся с ним рядом, тут не будет ничего подозрительного, пусть даже за Элли следят и в кино. Он вдруг устыдился своих встревоженных мыслей и чувств. Этого куска еженедельной хроники, которая приоткрывала перед зрителями картины жизни всего мира, точно на мгновение распахнувшаяся дверь, было бы в другое время достаточно, чтобы занять все его внимание. Но даже солнце можно заслонить собственной рукой, и так же побег Георга заслонил от Франца все остальное, пусть даже остальное и было миром, раздираемым войной, раздиравшей и душу Франца. А может быть, эти двое убитых, лежащих на деревенской улице, тоже были при жизни такими, как Франц и Георг?

Пойду куплю жареного миндаля, решил он, когда вспыхнул свет. Выбираясь из своего ряда, он прошел мимо Элли. Она взглянула на него — он был так близко от нее — и не узнала. Значит, Берта все-таки не пришла, размышляла Элли; интересно: от нее билет или не от нее. Может быть, эта старушка рядом — ее мать? Во всяком случае, какое счастье сидеть здесь, в кино. Скорее бы кончился антракт и свет бы опять погас.

Она посмотрела на Франца, когда он возвращался. В ее лице мелькнуло что-то. Вспыхнули смутные обрывки воспоминаний — она сама не знала, радостны они или печальны.

— Элли, — сказал Франц. Она изумленно взглянула на него. Еще не вполне узнав его, она уже почувствовала себя утешенной. — Как ты поживаешь? — спросил Франц.

Ее лицо омрачилось, она даже забыла ответить ему. Он сказал:

— Да, я знаю, все знаю. Не смотри на меня, Элли, слушай внимательно, что я скажу. Бери миндаль и ешь. Я был вчера возле твоего дома, теперь посмотри на меня и засмейся.

Она очень быстро и умело вошла в свою роль.

— Ешь, ешь, — повторил Франц. Он заговорил торопливо, вполголоса. Ей оставалось только отвечать «да» и «нет». — Постарайся вспомнить его друзей. Ты, может быть, знаешь кого-нибудь, кого я не знаю. Вспомни, с кем он был тут знаком. Может быть, он все-таки окажется здесь, в городе. Смотри на меня и смейся. Нас не должны видеть вместе. Приходи завтра рано утром на большой крытый рынок, я там помогаю тетке. Закажи яблоки. Я доставлю их, мы сможем тогда поговорить. Ты все поняла?

— Да.

— Взгляни на меня.

В

ее карих глазах было, пожалуй, даже слишком много доверчивого спокойствия. Я бы не возражал, будь там еще кое-что, подумал Франц. Она деланно засмеялась. Когда опять стало темно, она еще раз быстро взглянула на него, повернув к нему свое настоящее, серьезное лицо. Может быть, она сама теперь взяла бы его за руку, правда, только оттого, что ей было жутко.

Франц смял в руке пустой бумажный пакет. Ему вдруг стало ясно, что между ним и Элли все равно ничего не может быть, пока Георг так или иначе находится в пределах Германии; хорошо и то, что ему удалось повидать ее на минутку, не подвергая риску ни ее, ни себя.

Но сейчас она сидит рядом. Она — живая, и он тоже. И чувство счастья, пусть смутное и мимолетное, на миг пересилило все, что угнетало его. Неужели она действительно видит фильм, на который смотрит широко раскрытыми глазами? Он был бы горько разочарован, если бы узнал, что Элли, забыв себя и все на свете, целиком поглощена дикой скачкой по занесенной снегом степи. А Франц уже не смотрел на экран. Он смотрел на руку Элли, а временами бросал быстрый взгляд на ее лицо. Он вздрогнул, когда картина кончилась и вспыхнул свет. Перед тем как им обоим разойтись в разные стороны, их руки в толпе коснулись друг друга, точно руки детей, которым запрещено играть вместе.

V

Георг чувствовал себя менее связанным, меньше самим собой в этом желтом пальто. За многое прости меня, Беллони. Что же дальше? Скоро улицы опустеют, из всех кафе и кино люди уйдут домой. Ночь лежала перед ним, как бездна, в которой он напрасно ожидал найти приют. И он спешил все дальше, не чувствуя под собой ног от усталости, франтоватая кукла-автомат. Он предполагал послать Лени завтра к одному старому другу, к Боланду. Теперь придется идти самому. Другого выхода нет. Счастье еще, что у него есть хоть это платье. Он обдумывал, каким путем ему поближе пройти к Боланду. Представить себе все извилины, все повороты, когда хотелось только забыться и спать, было не менее трудно, чем действительно пройти по этим улицам. Когда он дотащился до своей цели, было около половины одиннадцатого. Парадное еще было отперто; две соседки на крыльце никак не могли проститься друг с другом. Освещенное окно на четвертом этаже и есть окно Боланда. Значит, пока все в порядке. Дверь еще не заперта, люди еще не спят. Он не сомневался, что именно к Боланду и надо было идти. Это лучшая из всех возможностей. Самая лучшая, так что нечего и раздумывать. Да, именно к нему, повторил Георг уже на лестнице. Его сердце билось спокойно, может быть, оттого, что уже не отзывалось на бесполезные предостережения, может быть, оттого, что на этот раз действительно нечего было остерегаться.

Он узнал жену Боланда. Не молодая и не старая, не красивая и не безобразная. Как-то во время стачки, вспомнилось Георгу, она, имея собственных детей, взяла еще чужого ребенка. Ребенка, у которого не было родителей — отец, вероятно, сидел в тюрьме, — вечером привели на собрание. И Боланд взял его за руку и отвел к себе, чтобы спросить жену, и возвратился уже без ребенка. Вечер продолжался — обсуждение какой-то демонстрации. Тем временем ребенок получил родителей, братьев и сестер, свой ужин.

— Мужа нет дома, — сказала жена Боланда, — зайдите в пивную на той стороне улицы. — Она была немного удивлена, но, видимо, ничего не заподозрила.

— Можно здесь подождать его?

— Это, к сожалению, невозможно, — сказала она, не раздражаясь, но решительно, — уже поздно, а у меня болен малыш.

Надо поймать его, решил Георг. Он спустился этажом ниже и сел было на ступеньку лестницы. Запрут дверь или не запрут, размышлял он, а до возвращения Боланда еще кто-нибудь может войти, меня увидят, начнутся расспросы. Да и Боланд может вернуться не один; не лучше ли перехватить его на улице или зайти в пивную? Его жена не узнала меня, а сегодня утром учитель принял меня за старика. Георг проскользнул между все еще прощавшимися соседками и выскочил на улицу.