Сегодня и ежедневно
Шрифт:
– Почему синий?
Я сказал:
– А что? Разве некрасиво?
Она все еще смотрела на меня недоверчиво и словно изучая, словно ища каких-то особых примет, некогда бывших и известных ей одной.
И непонятно мне было, как она меня встречает, похоже, что совсем отвыкла, стоит чужая и прохладно вежливая, только интересуется, что с человеком сделалось, почему лицо у него не такое, как у всех, а голубое, изрытое, в пятнах. Она сказала, словно раздумывая, автоматически вытирая лужицу на мраморе своими расторопными руками:
–
– Она наклонилась ко мне через прилавок: - Думаешь, сюрприз сделал? Как бы не так. Уже сообщили. Я давно тебя поджидаю.
Я сказал:
– Кто сообщил?
– Беспроволочный телеграф. Дружки твои, товарищи. Так что вот: я уже давно жду.
Она показала глазами на мое лицо:
– Как это получилось?
Я сказал:
– Развел фосфору для хлопушек. В кружке. Чересчур круто замесил, а в комнате жарко. Тесто-то и высохло. А в нем ложечка торчит, которой замешивал. Хозяйкин мальчик, пять лет, подходит и к ложечке тянется. Я его оттолкнул и инстинктивно сам за ложечку эту схватился. Ну все в дыму, ночь в Крыму, ничего не видно. Хорошо, что глаза не выжгло. Тебе нравится? Волнующий рассказ?
Она откинулась назад. Это правда, довольно верно подметил гражданин оберман там, в душе, - красивая она, статная, спину держит, как королева, и бровь какая надменная, и улыбка повелительная, да, надо признать - есть в ней, что там говорить, есть.
Она сказала:
– Даже не поздоровались...
– Не важно, - сказал я, - хорошо, что увиделись.
– Два года прошло, - сказала она, - интересно как все на земле, два уже года... Большой срок.
– Она поглядела куда-то вдаль и бросила: - Вы в Ташкенте долго как сидели. Что так? Там, говорят, девушки интересные...
– И в Свердловске тоже интересные, - сказал я, - и в Вологде.
– Нет, в Ташкенте всех лучше, - упрямо сказала она, - там наездницы красивые...
И она снова приблизила ко мне свои глаза. В них кипела злость, как лава в кратере вулкана. Брови у нее сошлись на переносице.
Я улыбнулся.
– В Риге, вот где девушки, - сказал я миролюбиво.
– Ну да и в Таллине тоже.
Она ничего не ответила мне и отвернулась. С другой стороны к буфету подходил Лыбарзин. Я стал к нему спиной и, отступив на шаг, спрятался за кофейным аппаратом.
Он весело сказал:
– Дайте, пожалуйста, сигарет с фильтром.
Я не оборачивался. Тая прошла мимо меня и взяла со стеклянной полочки пачку. Когда она вернулась на место, я услышал, как Лыбарзин тихим, заговорщицким голосом произнес:
– Как уберетесь, я провожу вас. Разрешите?
Она промолчала. Он еще более понизил голос:
– Может быть, зайдем куда-нибудь? Посидим часок где-нибудь в тепле и уюте. Разопьем бутылочку твиши...
– Что вы, - сказала Тая, - я не пью.
– Ну какое же это питье!
– проворковал кавалер.
– Просто отдохнем: сидишь, котлетку по-киевски жуешь, оркестр стиляжку дует, разве плохо?
– ЗдорОво, - сказал я, - как будто знакомый голос?
Лыбарзин узнал меня и заморгал глазами.
– Здравствуйте, - сказал он растерянно, - вы уже приехали?
– Нет еще, - сказал я, - это я тебе снюсь.
Он улыбнулся и затоптался на месте. Он не знал, что делать дальше. Я мешал ему, ему хотелось договориться с Таей, а тут свидетель, третий лишний, а Тая смотрит на нас независимо, со спокойным любопытством, кто знает, что она хочет сказать. Он переминался с ноги на ногу, и на него просто жалко было смотреть, неловко как-то. Но я вовсе не собирался помогать ему. Меня раздражал ее вид, будто она хотела сказать: "А что? А почему бы и нет? А тебе какое дело? Захочу и пойду с ним в ресторанчик кушать котлетку, ты мне не указ".
Меня от этого тошнило. И в эту минуту я твердо решил: пусть между нами все пошло к черту, мы все равно разойдемся, не прощу голубую "Волгу", никогда, но уж Лыбарзина-то между нами не будет, не из той он колоды, пусть кто угодно, но Лыбарзина не пущу в свою судьбу, не могу видеть подкрашенные бровки, потные руки, платочек на шейке, томные эти улыбочки. Если эта дура сама не понимает, я ей покажу сейчас. Держитесь, Крашеные Бровки!
Я сказал:
– Ты что как быстро укатил тогда?
– Вызвали, - сказал он с достоинством, - в Пензу, для укрепления программы.
– А читал, - сказал я, - статья в "Пензенском рабочем". Что это они так на тебя навалились? Может, ты и вправду частенько сыплешь, но за что же в безвкусице обвинять? "Пошлая манера", "заигрывание с публикой"? Это слишком!
Он покраснел.
– Враги у всех есть, дядя Коля, - он скорбно поджал губки.
Ах вот что, ты пострадал, значит, от тайных интриг своих коварных соперников.
– Козни, знаете, зависть...
– Да, конечно, - сказал я, - все-таки ты чересчур поспешно уехал... Проститься надо было.
– Спешка, дядя Коля, реклама, реквизит, билеты, все один, дядя Коля, все сам, знаете наши порядки.
– Ну, все-таки хорошо, что встретились, - сказал я добродушно.
Он подумал, что пронесло, и засуетился.
– Конечно, хорошо, все-таки старые товарищи. Таисия Михайловна, нет ли у вас винца хоть какого-нибудь? Мы бы выпили со свиданьицем/
Но нет, не пронесло. Он ошибался.
– Не надо вина, - сказал я, - денег нет.
– Запрещено, - сказала Тая, - давно не торгуем.
Я сказал:
– Нет, Лыбарзин, нет, нет. Денег нету.
Он сказал с широким жестом:
– А у меня есть. Я заплачу...
Я сказал:
– Нет, так не пойдет. Я сам за себя всегда плачу. Но раз у тебя есть деньги, отдай мне сто рублей, что брал в Ташкенте.
Это было хуже, чем нокаут. Я даже пожалел его, ни к чему это было, не в моем характере, это во мне тот, другой нокаут работал, который я получил в душе. Лыбарзин сказал упавшим голосом;