Секретарь обкома
Шрифт:
— Здесь переночуешь. Далеко до Заборовья. Не знаю сколько. А что тебе не сидится? Красотку там поди завел. Вы, писатели, на это дело народ шибкий. — Артамонов засмеялся, сказал: — Ну, садись, ещё по рюмке выпьем да кофею попросим.
После обеда они долго играли в шашки. Все время выигрывал Артамонов. А выиграв, каждый раз шумно радовался, говорил, что в Старгороде даже в шашки играть не умеют, где им область поднять. Сидеть с ним уже не хотелось. Хотелось спать.
Но ускользнуть в комнату, где Баксанову была приготовлена постель, удалось только часов в десять. Как только разделся и коснулся подушки щекой, тут же и уснул. Сколько спал, неизвестно, — разбудили выкрики. Через стену был слышен голос Артамонова.
— Алло, алло! — глухим,
— Алло, алло! — кричал он дальше. — Да, милая, длинный гудочек секретарю райкома, Луговому. Луговой? Что это у тебя голос такой, вроде ты спал? Спал? Так, так. Только секретарю обкома в праве на сон отказано. Остальные спят, что медведи в берлогах. Зима, дорогой мой, это только для медведей время сна. Для нас, партийных работников, это самое трудное время. Как поработаем зимой, так и весенний сев проведем. А как весенний сев проведем, такой и урожай у нас будет. Учитываешь? Ну как — с вывозкой удобрений? Не подбивали итогов? Да ты, брат, вроде канцеляриста стал. У партийного работника все цифры в голове должны быть. Ну подбей, подбей, да сообщи в обком к утру.
— Алло! Алло!.. — кричал он дальше.
Баксанов зажег свет, взглянул на часы: половина третьего. Закрыл было второй подушкой ухо. Не помогло.
— Алло, алло!.. — и сквозь подушку проникал бьющий по темени голос. — Да что вы полчаса не отвечаете. Вымерли все, что ли? Или понос у вас там? По уборным сидите? Артамонов говорит, вот кто. Секретаря райкома давай, трещотка. Гусаков? Тебе одного выговора мало? Второй заработать хочешь? Почему два дня никаких сведений не представляешь в обком? Как вывозите удобрения, рассказывай. Плохо! Считай, что второй выговор уже за тобой. Десять лет будешь их отрабатывать. Вот так.
— Алло, алло!..
Покрутившись ещё часа два под эту страшную музыку, Баксанов тихонько оделся и по деревянной лестнице сошел вниз. Внизу, в комнатах, тоже всюду спали люди. Кто они? Артамонов с ними его не познакомил, и Баксанов их так и не знал. Во дворе стояли распряженные сани, в конюшне слышно было, как, хрупая, жевали лошади. Отыскал в большом холле нижнего этажа свое ружье, отыскал в одних из саней лыжи. Было зябко от того, что недоспал, ноги идти не хотели. Но встал на лыжи и, делая усилие за усилием, пошёл Куда? Определял по звездам. Вот Большая Медведица. Ведя прямую линию от нее, находишь Полярную звезду. Надо держать курс так, чтобы Полярная звезда была все время строго слева. Тогда выйдешь к Жабинке. А уж по Жабинке доберешься и до Заборовья.
Шел, шел, шел, тяжело шел, пока в темную синь на востоке не стали подливать воды, пока не просветлел восток аквамарином, пока не охватил его нежно-сиреневый свет. Тогда остановился на глухой полянке, лег в снег и стал смотреть, смотреть в небо, на игру красок, слушать неслышные флейты, трубы, фанфары и барабаны. Что ни говори о ней, как ни порти ее, как ни осложняй, а жизнь все-таки прекрасна.
31
— К Сиберг, — ответил Александр на вопрос старушки, которая выдавала пропуска. — Во второе хирургическое, в шестнадцатую палату.
— Придется обождать, молодой человек, — ответила старушка. — У Сиберг уже и так двое посетителей. Выйдут, тогда… Раньше надо было приходить. Следующий?..
Александр сел в углу больничного вестибюля, на белую скамью, механически следил за входившими и выходившими. Те, кому пропуск уже выдали, получали в гардеробе халаты, надевали их и шли к лестнице, мимо молоденькой медицинской сестры, которая очень строго просматривала предъявляемые ей талончики пропусков.
Впуск
Поерзав на скамье минут десять, Александр не выдержал, подошел к сестричке у лестницы.
— Извините, пожалуйста. Как ваше имя?
— Рита. А вам зачем?
— Риточка, помогите мне. Дело в том, что там уже есть два посетителя. — Александр указал пальцем наверх. — А по вашим правилам одновременно у постели больного…
— Ясно. Вы хотите быть третьим? Это не полагается. Но я бы вас пустила. Не от меня зависит. Халатов больше нет. Подождите, пока хоть кто-нибудь выйдет и освободит халат.
Снова сидит Александр на белой скамейке, раздумывает. Семнадцать дней прошло с Нового года, семнадцать дней лежит в больнице Майя. Пока что посещать ее разрешали только родственникам, положение было тяжелое, неясное. И это первый впускной день, когда выдают пропуск к Майе Сиберг посторонним.
Александр уже несколько раз побывал у сестры Майи, расспрашивал ее о Майе, как чувствует себя, не хочет ли чего; ему хотелось непременно спросить, не пострадали ли голубые Майины глаза. Когда он, тоже в момент взрыва, Сбитый взрывной волной на пол, вскочил на ноги и бросился к Майе, ее лицо заливала кровь. Он схватил ее на руки и бросился прочь из аппаратного зала: могли же быть и ещё взрывы, и ещё большей, неизмеримо большей силы.
Майя, ему казалось, была мертва, безжизненно висели ее руки, безжизненно откинулась окровавленная голова. Он положил ее на чье-то пальто, разостланное на снегу; но уже спешили медики с носилками и санитарной сумкой, уже за воротами кричала сиреной машина скорой помощи. Тогда только Александр подумал о Булавине, оставшемся в аппаратном зале. Рванулся обратно, но у него подогнулись ноги, и он тоже упал на снег. Он был контужен.
Семнадцать дней прошло, а у него все ещё немного шумит в ушах. В больницу он ехать отказался, его отвезли домой, куда девушки позже доставили и Павлушку. Ухаживали за ним мама и Юлия. Полежал два дня, — встал; ещё три дня погулял с больничным листом в кармане, не выдержал, отправился в цех. Ему уже давно сообщили по телефону, что Майя жива, только сильно разбилась от удара об пол головой, всем телом, что состояние у нее хотя и тяжелое, но врачи не сомневаются в благополучном исходе. Он говорил по телефону с Булавиным, ругал себя за то, что бросил его одного в аппаратной. «Вы поступили очень правильно, Александр Васильевич, — ответил Булавин, — вы спасли человеку жизнь. Если бы не вы пришли на помощь Сиберг, то сделал бы это я, а вы остались бы в аппаратной».
Когда Александр пришел на комбинат, там ещё не утихли разговоры о Майе, о ее подвиге. Да, да, да, то, что она сделала, все называли подвигом. Если бы не Майя, взорвались бы не два аппарата, а вся их длинная цепь, опоясывающая зал, с лица земли был бы снесен и цех № 42 и соседние с ним.
Булавин крепко потискал его руку. «Вы настоящий человек, Александр Васильевич! Можете считать меня своим другом, можете всегда на меня рассчитывать».
То, чего они вместе добивались почти полгода, теперь осуществлялось. Волей-неволей цех был поставлен на ремонт. Работали ремонтники, монтажники; работы велись и в воскресные дни, и вечером, и ночью — в три смены. Такой цех, как цех № 42, не мог напрасно простаивать ни часа. «Шурик, — спрашивала его София Павловна иной раз, — а что вы все-таки там вырабатываете, не пойму. Куда это идет, на что?» — «Мамочка, — отвечал он многозначительно, — частично это идет вам, женщинам, на кофточки и на те чулки, которые кажутся кукольными, а если растянуть, то сгодятся и на слониху. Вот все, что я могу тебе сказать, не разглашая государственной, а может быть, и военной тайны. Неужели ты хочешь, чтобы я разгласил военную тайну?»